Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов

Л. Н.: Нет, он не говорит.

Софья Александровна напала на Виктора Гюго, которого Л. Н. высоко ставит.

Л. Н.: Виктор Гюго — это серьезная сила, такой и Герцен (его роман «Кто виноват?», «Былое и думы»). У них есть известная духовная энергия, их особые требования, которые драгоценны. Они есть у Диккенса, Достоевского, Шиллера. У Достоевского есть путаница, у него нет свободы, он держится предания и «русского, исключительного». Он связан религией народа.

Фелисите Робер де Ламенне

Л. Н.: У меня горячая любовь к Ламеннэ[189]. Он был священником, а перешел на искание истины и правды жизни. Вот это для меня дороже всего. А приписывание важности тому, что вы говорите: романам, поэмам, «Власти тьмы»… как только оно соприкасается с действительно важным, — теряет значение. Почему же нам всем дороже всего Евангелие? Вот вам искусство: притчи, сознание Бога. И как я буду любить описание, как он ходил по лесу и целовал ее руку? Это неважное. Приписывать этому важность — это слабость высших классов, которые оправдывают ту жизнь, какую ведут. Человек не может без искусства жить, как без пищи. Но как пище приписывать особую важность, стараться чем слаще есть — нехорошо, так и этому: поэзии, красоте. Чем меньше пищи, чем она чище, тем лучше, так и искусство» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 326).

12 мая 1909 г. Я. П.

«Л. Н. вспомнил еще трогательно-восхищенно про рассказ Достоевского о смерти арестанта, помещенный в «Круге чтения». При этом он высказал мысль, что Достоевский и Гоголь не разбираются критиками, потому что это были серьезные люди. А Тургенев, Чехов — легкомыслие, ничтожество, а их разбирают. У Тургенева нет ни одной страницы, которая равнялась бы Достоевскому: нет серьезности.

Софья Александровна заметила, что Чехов подымает вопросы.

Л. Н.: Какие же вопросы у Чехова?

Софья Александровна не ответила» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 409).

12 мая 1909 г. Я. П.

Л. Н. Толстой и И. И. Мечников в Ясной Поляне. 1909

«Софья Александровна (Стахович. — В. Р.), третьего дня известившая Л. Н. о том, что Мечников[190] желает приехать к нему, прочла из «Русского слова» за 12 мая интервью с Мечниковым. Когда читала его утверждение, что человек должен прожить 100–120 лет, Л. Н. сказал:

— Мне жалко, что он это говорит. Во-первых, никто этого знать не может; во-вторых, против него говорит изречение, которое помещено на сегодня в «Круге чтения» из Псалтыри и которое указывает, что в старину стариков мало было[191].

Когда Софья Александровна читала в интервью об утверждении Мечникова, что в сокращении жизни виноваты (прежде всего) бактерии толстой кишки, и о сочувствии английскому оператору Леду, удалившему ее 120 людям, Л. Н. сказал:

— Ах, что это такое! Я жалею, что я этого не прочел прежде, чем его пригласил. Он или ребенок, или сумасшедший. Удивительно!

Софья Александровна что-то возражала, на что ей Л. Н. сказал:

— Прочтите Достоевского «Смерть в госпитале». Почему воображать, что жить 120 лет, а не 120 минут?

Софья Александровна: Я считаю смерть великим несчастьем: выйти из среды, которую любишь и где взаимно любим.

Л. Н. сказал, что он сочувствовал бы Мечникову, если бы тот изобрел способ облегчить предсмертные страдания:

— Не то, чтобы я боялся их, но человек мог бы сказать, что́ он чувствует и сознает во время умирания и что́ из-за страданий агонии не в состоянии высказать. Многие люди живут так, как если бы им приходилось через час умирать» (Маковицкий Д. П. Кн. 3. С. 410–411).

Владимир Александрович Поссе

Из воспоминаний о Толстом

24 июля 1909 г. Я. П.

«Из революционеров Лев Николаевич особенно интересовался П. А. Кропоткиным.

— Прочел я, — говорил он, — недавно его книгу о французских тюрьмах. Умная, поучительная книга, прекрасно выявляющая лицемерие республиканской власти. Очень хотелось бы мне лично познакомиться с Петром Алексеевичем Кропоткиным, но, видно, не придется, как не пришлось мне познакомиться с Федором Михайловичем Достоевским. Чем больше я живу, тем сильнее чувствую, как близок мне по духу Достоевский, несмотря на то что наши взгляды на государство и церковь кажутся прямо противоположными. Достоевский, Кропоткин, я, вы и все другие, ищущие истины, стоим на периферии круга, а истина в середине» (ТВ С. Т. 2. С. 59–60).

Из Яснополянских записок Д. П. Маковицкого

23 ноября 1909 г. Я. П.

«Я предложил Л. Н. прочесть иллюстрированное приложение к «Новому времени» от 21 ноября. В нем письмо И. С. Аксакова к Ф. М. Достоевскому и его ответ. Л. Н. с трудом читал (изжога?), но стал читать и прочел до конца вслух. В начале письма Ивана Сергеевича, где слишком издалека подходил к главному вопросу, Л. Н. сказал:

— Ах, этот Аксаков… Не люблю.

Когда кончил, Л. Н. сказал:

— Очень интересно! Я благодарю вас, Душан Петрович, что показали, Достоевского давно не читал. Вот кого надо мне хорошо перечесть» (Маковицкий Д. П. С. 113).

Ф. М. Достоевский выслал Ивану Сергеевичу Аксакову «Дневник писателя» с Пушкинской речью и необходимым «разъяснением» к ней. В письме от 20 августа 1880 г. И. С. Аксаков поблагодарил Достоевского за присылку «Дневника писателя», сообщил о желании издавать собственную газету «Русь», пригласил участвовать в создаваемом издании, но главная суть письма содержалась в оценке значения художественного и публицистического творчества Достоевского.

Из письма И. С. Аксакова к Ф. М. Достоевскому

20 августа 1880. Москва

И. С. Аксаков

«[…] Имею сильное желание, — писал он, — издавать еженедельную газету: не могу участвовать ни в одном чужом издании. А сказать есть что, да вы бы одним своим Дневником давали бы множество тем для общественного обсуждения. Не знаю, разрешат ли? В прошлом году не разрешили. Я с нетерпением ожидал получения в Москве Вашего «Дневника», дорогой Федор Михайлович… и был несказанно обрадован и благодарен вам за присылку… Появление «Дневника» с разъяснением речи было необходимо. Речь вашу трудно было отделить от факта произнесения и произведенного ею впечатления, ибо в этом взаимодействии было непосредственно принято и почувствовано несравненно более того, что высказано было словами речи и что услышано слухом и сознанно. Столько было электричества, что речь сверкнула молнией, которая мгновенно пронизала туман голов и сердец и так же быстро, как молния, исчезла, прожегши души немногих. На мгновение раскрылись умы и сердца для уразумения, может, и неотчетливого, одного намека. Потому что речь ваша — не трактат обстоятельный и подробный, и многое выражено в ней лишь намеками. Как простыли, так многие даже и не могли себе объяснить толково, что же так подвигло их души? А некоторые — и, может быть большая часть, — спохватились инстинктивно через несколько часов и были в прекомичном