Толстой и Достоевский. Братья по совести - Виталий Борисович Ремизов

Велеминский: Чехи не чувствуют себя католиками. У нас борьба между католиками и обществом всегда была. Ортодоксов-католиков нет.

Л. Н.: Но все-таки внешние формы католичества соблюдаются?

Велеминский: Соблюдаются, но не так, как у поляков. Движение против католицизма, но к религиозности очень сильно.

Л. Н.: Ну, а социализм?

Велеминский: Есть безверный. Но и в социализме есть движение к религиозности» (Маковицкий Д. П. Кн. 4. С. 271).

Из дневника В. Ф. Булгакова

13 июня 1910 г. Я. П.

Лев Толстой: «Я им (рабочей молодежи с Пречистенских курсов в Москве. — В. Р.) говорю: отделите в литературе все написанное за последние шестьдесят лет и не читайте этого — это такая путаница!.. Я нарочно сказал шестьдесят лет, чтобы и себя тоже захватить… А читайте все написанное прежде. И вам тоже советую, молодые люди, — обратился он к нам.

— Что же, Пушкина? — говорит Владимир Григорьевич.

— Ах, обязательно! И Гоголя, Достоевского… Да и иностранную литературу: Руссо, Гюго, Диккенса. А то принято это удивительное стремление — знать все последнее. Как этот? Грут, Кнут… Кнут Гамсун!.. Бьёрнсон, Ибсен… О Гюго, же, Руссо — знать только понаслышке или прочитать, кто они были, и энциклопедии и — довольно!..

6 августа 1910 г. Я. П.

«Удивительно то, что Короленко (Владимир Галактионович — русский писатель. — В. Р.) в Ясной сумел удержаться на своей позиции литератора. Остался вполне самим собой, и даже только самим собой. Обыкновенно Лев Николаевич всех вовлекает в сферу своих интересов, религиозных по преимуществу; между тем Короленко, кроме того, что сосредоточил общее внимание на своих бытовых рассказах и вообще разных «случаях» из своей жизни, но еще и ухитрился вызвать Льва Николаевича на чисто литературный разговор, что редко кому бы то ни было удается.

Разговор литературный возник в конце всех разговоров, и уже поздно, перед тем как разойтись.

В. Г. Короленко

— Один молодой критик говорит, — начал Короленко, — что у Гоголя, Достоевского есть типы, а у вас будто бы нет типов. Я с этим, конечно, не согласен, во-первых, потому что и типы есть, но кое-что есть в этом и правды. Я думаю, что у Гоголя характеры взяты в статическом состоянии, так, как они уже развились, вполне определившиеся. Как какой-нибудь Петух, который, как налился, точно дыня на огороде в постоянную погоду, так он и есть!.. А у вас — характеры развиваются на протяжении романа. У вас — динамика. Как Пьер Безухов, Левин: они еще не определились, они развиваются, определяются. И в этом-то, по-моему, и состоит величайшая трудность художника…

— Может быть, — сказал Лев Николаевич. — Но только главное то, что художник не рассуждает, а непосредственным чувством угадывает типы. В жизни какое разнообразие характеров! Сколько существует различных перемещений и сочетаний характерных черт! И вот некоторые из этих сочетаний — типические. К ним подходят все остальные… Вот когда я буду большой и сделаюсь писателем, я напишу о типе… Мне хочется написать тип… Но… я уж, как этот мой старичок говорил, «откупался» (Булгаков В. Ф. С. 310–311).

Л. Н. Толстой — В. И. Шпигановичу

9 октября 1910 г. Я. П.

«Владимир Иванович,

Ответ: нет тех условий, в которых человек не мог бы исполнить требований своей совести. Они могут быть очень трудны, как они трудны в прекрасно описанном вами случае. Но дело всё в том, что условия становятся невыносимо трудными только тогда, когда подлежащий им человек ставит задачей своей жизни устроение ее в известных, определенных им в своем воображении, внешних условиях (поставить себя в условия бедности, равные большинству народа), а не служение делу божию посредством увеличения в себе любви во всех, каких бы то ни было условиях[197].

Только смотри он так на свое положение, и оно представится ему не несчастьем, не препятствием в деле жизни, а испытанием, материалом для работы над собой в деле увеличения любви. И случится или не случится то, что предсказывает Достоевский, из направленной так в прежних условиях деятельности любви, кроме блага для себя и для всех окружающих, ничего выйти не может. Часто мешает правильному в таких случаях решению вопроса повсюду подкрадывающийся дьявол тщеславия — желания поставить себя в положение, одобряемое уважаемыми людьми, и выйти из осуждаемого людьми положения, несогласия своей жизни со своими убеждениями. Только искренно скажи себе, что важно для меня не то, как будут судить об этом люди. Пускай считают меня лицемером, обманщиком — чем хотят, — буду делать то, что велит мне бог — моя совесть. Только перед ней быть бы правым, а люди пусть думают обо мне и судят, как хотят. Такое отношение к вопросу много помогает решению его. Только бы он смотрел на свое положение не как на бедствие, а как на испытание, которое может увеличить его истинное благо, и только бы был свободен от заботы о мнении людей и решение — какое оно будет, никто не знает, кроме его самого — решение найдется и приведет к истинному благу его жизни и всех близких ему, как ведет к этому всё то, что случается с нашей внешней жизнью, если мы с сознанием своего истинного, свободного ни с чем не зависимого любящего «я» принимаем всё то, что случается с нами» (82, 183–184).

Из комментариев Н. С. Родионова

«На конверте письма Шпигановича помета Толстого: Спросить у Душана, кто это?

Ответ на письмо от 6 октября 1910 г. Владимира Ивановича Шпигановича из Воронежа, в котором он писал об одном враче, стремившемся переменить свой обеспеченный образ жизни и уйти жить среди бедноты и встретившем противодействие жены и детей. В своем письме Шпиганович ссылался на слова из поучения старца Зосимы в романе Достоевского «Братья Карамазовы» (82, 184).

Из Дневника Л. Н. Толстого

11 октября 1910 г. Я. П.

«Летят дни без дела. Поздно встал. Гулял. Дома Софья Андреевна опять взволнована, воображаемыми моими тайными свиданиями с Чертковым. Очень жаль ее, она больна. Ничего не делал, кроме писем и пересмотра предисловия.

Ездил с Душаном очень хорошо. После обеда беседовал с Наживиным (Иван Федорович — писатель, в определенный период жизни разделявший взгляды Л. Н. Толстого, автор статей и воспоминаний о нем. — В. Р.). Записать:

1) Любовь к детям, супругам, братьям это образчик той любви, какая должна и может быть ко всем.

2) Надо быть, как лампа, закрытым от внешних влияний — ветра, насекомых и при этом чистым, прозрачным и жарко горящим.

Все чаще и чаще при общении с людьми воспоминаю, кто я настоящий и чего от себя требую, только перед Богом, а не перед людьми» (58, 117).

Из Яснополянских записок