Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

Такая претензия, конечно, не могла понравиться власть имущим, но правдолюбцев спасала нелепость, прямо-таки картинная, их позы. А их страсть к эксцентрике и гротеску была, в сущности, единственно возможным способом свидетельствования об отсутствующей глубине духовного бдения. Эпоха маньчжурского владычества с небывалой остротой поставила вопрос о внутреннем разладе в опыте, невозможности перебросить мост между утопией и действительностью. Блаженная страна отшельников и небожителей становится угрюмой и безлюдной. Слишком внутренне очевидной, чтобы ее отвергнуть. Слишком фантастической, чтобы в нее верить.

Творчество Фу Шаня, кажется, отмечает момент, когда распад традиционного культурного синтеза уже остро ощущался образованной элитой. В его зрелой каллиграфии иероглифы в беспорядке выбиваются из строки, наползают друг на друга и даже меняют свой облик, как бы выявляя в себе присутствие другого неведомого знака. Ткань общепонятных смыслов расползается. В поздней скорописи Фу Шаня под видом стандартного знака порой появляются образы соответствующих предметов (так часто поступают современные японские каллиграфы) или письмена, используемые в секретной каллиграфии даосов (Фу Шань был посвященным даосом). Так в общепонятном порядке человеческих слов проступает иной – «небесный», нерукотворный – (бес)порядок, который напрямую соотносится с до-мирной «таковостью» бытия. Таков подлинный смысл китайского «подобия» как соответствия несоизмеримых вещей. Это подобие, если воспользоваться метафорой из древнекитайской жизни, – как половинки государственной печати, которые хранятся у разных людей, а когда эти половинки сходятся, образуя целую печать, открывается доступ к тайнам власти.

Маньчжуры, конечно, хотели быть более ревностными охранителями устоев, чем ученые Срединного царства, и приняли экстренные меры для спасения единства распадавшейся традиции: они просто повелели считать символическую по природе, а теперь еще с изрядным налетом фантастики живопись ученой элиты изображением реалистическим. Говоря конкретнее, присвоили ее стилистике, рожденной «духовным парением», академический статус. С отменой пафоса внутренней дистанции и сопутствующих ему жанровых условностей рухнула вся конструкция китайской эстетики, вся система живописной техники. У традиции «умного» изображения в Китае не осталось перспектив.

3

Из Тайюаня переезжаем в туристический городок Пинъяо. Едем по старой железной дороге. Вагон полон, и места у нас «стоячие»: народ предпочитает ехать подешевле. Путешествие недолгое – час с небольшим. На вокзале после неизбежного в такой ситуации препирательства с местными бомбилами, но, как выяснилось позже, все равно за двойную цену, едем в забронированную гостиницу. Сразу за вокзалом пересекаем ров и въезжаем в массивные старинные ворота над мощной кирпичной стеной, каких уже нигде в Китае не увидишь. За воротами машина сворачивает в узкий проулок и останавливается у еще более узкого въезда в какие-то дворы. С вещами входим в ворота усадьбы в традиционном стиле: внутренний дворик, двухэтажные флигели с красными фонарями, деревья в кадках, резные ставни на окнах.

Пинъяо – один из немногих городов Китая, сохранившийся в целости от дореволюционных времен. Теперь он, конечно, туристическая Мекка. Это единственное место в Срединном царстве, где я увидел зримое подтверждение отзыву Поля Клоделя о китайских городах (в переложении М. Волошина):

«Париж в своем равномерном концентрическом развитии множит образ того острова, на котором он был замкнут в начале. Лондон собирает и производит. Нью-Йорк – это конечная станция: дома, выстроенные между пристанями прибытия и отправления… А улицы китайских городов созданы для того, чтобы идти вереницей в непрерывном ряду без конца и без начала, где каждый занимает свое место».

Великий Путь-Дао тем и велик, что по нему идут все и на нем исполняют уготовленное им: каждый проходит столько, сколько может. Китайские города предъявляли китайскую правду всеобщего пути яснее и нагляднее, чем все китайские книги. В Пинъяо есть одна длинная, узкая и прямая, как контуры лёссовых холмов, улица, которая соединяет Восточные и Западные ворота города. От нее под прямым углом отходят такие же прямые, но более короткие улицы. Получается прямоугольная сетка кварталов, хотя не вполне регулярная. Главная улица теперь пешеходная. А по узким параллельным улочкам носятся, едва не задевая прохожих, электрокары с туристами. В плане города, несмотря на его прямоугольную планировку, нет даже намека на центр. Есть только так называемая городская башня, стоящая там, где улица, ведущая на юг, сходится с улицей, вытянутой с запада на восток. Но она находится не в центре, а о центре напоминает разве что тем, что центр, по китайским понятиям, есть самая высокая точка. Нет и никаких публичных зданий, которые могли бы стягивать на себя городское пространство. И администрация, и все храмы, в том числе храм божественного управителя города и храм Конфуция с академией конфуцианских наук, вытеснены на окраину.

Облик города, как везде в Китае, поражает равнодушием его строителей к соразмерности частей. Массивные стены и высокие, с размашистыми карнизами ворота не вяжутся со скоплением приземистых, прямоугольных зданий, образующих жилые кварталы. Наглядная иллюстрация соположенности Неба власти и Земли человеческого быта, существующих совместно, но друг для друга невидимых, непрозрачных. Главная улица уходит куда-то в невидимую даль, не предъявляя никакой цели для движения. Вместо «движения вереницей» перед нами картина, скорее, кишения толпы, где каждый действительно «занимает свое место», но это место динамично и предстает, скорее, как смещение. Оно есть, собственно, пустота в человеческих жилищах и между ними, пауза в пространственном ритме, воронка людского водоворота или, если быть совсем точным, всевместительное место совместности всего. Это пространство торга как точка встречи, скрещивания, взаимного превращения разнородных сил, друг друга уравнивающих и в этом непостижимом равенстве взаимно обращающихся в холодные и все же исполненные скрытой силы тени – что-то вроде бесплотных вздыбленных холмов на картинах Фу Шаня. Оно и составляет «смысл жизни» (как именуется торговля по-китайски), обусловливает внутреннюю полноту каждого жизненного момента именно в его бездонной прерывности, где все возвращается к своему Началу. Конфигурация общая для всей китайской культуры: вспомнить хотя бы китайские романы, где каждое событие задает новый поворот сюжета и отдельные главы именуются «возвращением», или пьесы китайского театра, которые играются целыми днями, и главное в них – собственно игра актера в данный момент, возвращающая к непреходящему. Реальное здесь – сверхлогическая смычка предельно малого и предельно большого, мгновения и вечности.

Несопоставимость непредставима, но создает моменты жизненного аффекта. Она – самый ходовой товар на рынке виртуальных миров. Коммерциализованный быт – ослепительное, пленяющее зрелище, но настолько же ослепительное, насколько пустое и призрачное. В современном Пинъяо, превратившемся в торжище для туристов, эта истина победила окончательно и бесповоротно. И недаром самым приметным зданием в этом городе стал первый в Китае банк, который назывался «Жишэнчан» (что упрощенно можно перевести как «Восход»). Он появился в 1821 г., долгое время был одним из крупнейших кредитных учреждений