Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

готовности помочь этих детей бескрайней степи, где правит первый принцип человеческих отношений: гостеприимство. Но у этой евразийской открытости есть, конечно, свои издержки. Например, стремление приврать или услужливо показать дорогу, даже если плохо понимаешь, куда чужеземцы едут. Сказано ведь, все сказанное – ино-сказание. В евразийском мире все преломляется в нечто иное. В нем важна не истина, а правильное, т. е. искреннее отношение к миру.

Еще более серьезный вызов – отсутствие того, что называют гражданским сознанием. Власть действует как бы на двух плохо согласующихся уровнях: уровень небесный, т. е. распределение должностей в бюрократической иерархии сообразно порядку Неба, и уровень земной, требующий от чиновника служить частным интересам – личным, семейным, клановым. Вам всегда по-дружески и, конечно, за деньги выпишут нужную бумагу, но далеко не всегда выпишут правильно или имея на это право. Ведь здесь готов помочь (и заработать) любой прохожий. Так случилось во время посещения Национального парка Таван Богд (Пять святых пиков) в Западной Монголии. Допуск туда нам выписали в первой попавшейся воинской части при посредничестве случайного знакомого. Долго, с ночевкой в палатках, добирались до этого парка. При въезде в парк невероятно важный господин, назвавшийся «инспектором», взглянув в нашу проезжую грамоту, заявил, что в ней неправильно указан наш маршрут, ну и… После пятиминутных препирательств он за не слишком большую (впрочем, для кого как) сумму тугриков поднял перед нами свой шлагбаум: кривой кол с подвешенным к нему в качестве противовеса дырявым тазом и парой камней в нем. Ни карты парка, ни каких-либо указателей вокруг, как и по всей Монголии, не было, и мы еще изрядно проплутали, прежде чем приехали к озеру Хотон-нур. Впрочем, тяготы наших блужданий скрашивали прекрасные виды и неизменное гостеприимство местных жителей, отъехавших на летние кочевья. У озера еще один «инспектор» на мотоцикле взял с нас деньги за ночевку, а на выезде какой-то старичок не упустил шанса вытянуть из нас еще немного деньжат за мусор, который мы вывозили с собой. Но, повторяю, места там фантастической красоты, а чтобы отбиться от служащих парка, кормящихся с него, ночевать лучше на восточной стороне озера.

Двухуровневый, небесно-земной уклад евразийской жизни наглядно воплотился в местных памятниках. В Баян-Ульги мы остановились напротив оперного театра, перед которым стоял диковинный монумент: толстый орел, больше похожий на барана, расправил свои массивные крылья. В постаменте памятника была дверь, за которой, как я увидел, уборщица хранила свои швабры и ведра. Возвышенный символизм, таким образом, не мешал и даже способствовал отправлению прозаических обязанностей быта подобно тому, как установленная Небом власть служит решению «чисто конкретных» вопросов отдельных людей. С точки зрения европейской индивидуалистической общественности – циничная коррупция и профанирование идеалов. В свете евразийской приверженности предустановленному укладу жизни – удобный и уже поэтому глубоко разумный порядок. А цинизм свойствен как раз не азиатам, а европейцам, запутавшимся в своем нигилизме. Азиаты же не знают угрызений «больной совести», всегда бодры и искренне оптимистичны.

Нечто подобное повторилось в Ховде, только там в качестве памятника выставлены гигантские сапоги – для монголов, видно, самая доходчивая иллюстрация народного духа. Рядом стоял без признаков жизни, но украшенный аляповатыми барельефами очередной оперный театр. За ним – салатного цвета дом с красной звездой и двумя голубями по бокам: местная вариация лозунга хрущевских времен: «Миру – мир!» (опять мир в мире!). Китчевый натурализм ховдского памятника является, по-моему, наследием извечной азиатской мечты о единении реалистического и символического качеств изображения, только мечты уже полностью отрефлексированной и получившей статус этнографического курьеза. В противном случае ему пришлось бы нести на себе тяжкое бремя тоталитарного отождествления символа и реальности. К счастью, в Азии игра спасает от неразрешимых противоречий чреватых насилием, и тоталитаризм – явление сущностно западное. Евразия с ее бытовой свободой и разлитой всюду игровой стихией ему не по зубам. Но верно, что государство в Монголии блистательно отсутствует в общественной жизни. Начальникам, как я убедился из разговоров со знакомыми монголами, положено просто «сидеть на должности», а народ ничего от них не требует и даже, к моему удивлению, не очень-то понимает кто и как им правит. Настоящая Евразия…

Преемственность-в-разрыве или, лучше сказать, круговорот небесного и земного в человеческой жизни с особенной наглядностью проявляется как раз в ламаизме. Пропасть между правящими верхами и простым людом – одна из важных констант евразийской истории, и поиск связи между темным народом и его духовными вождями, разными «живыми буддами» – вечное задание исследователя Евразии. Эта связь воистину существует, и кроется она… в самой жизни. Визит в Улан-Батор подсказал ответ. В центре монгольской столицы, по соседству с ее единственным мини-небескребом Blue Sky находится самый загадочный и самый поучительный монастырь города, где ламаистский правитель страны в дальнем, недоступном для простых смертных храме монастыря совершал тайные ритуалы соития с божественной партнершей, воспроизводя творческий процесс мироздания, апофеоз жизни. Высшая тайна скрывала самую обыденную, не сказать низменную, истину жизни. Этих духовных правителей привозили в Монголию из Тибета, как в Древней Руси поставляли митрополитов из Византии. Итак, Монголия в последние столетия своей истории была периферией ламаистского мира и находилась фактически под внешним управлением, что опять-таки сближает ее с Древней Русью. И в этой периферии процветали периферийные ритуалы, сохранившиеся в древнейшей ламаистской школе. Интересно, что подобные практики были распространены и на западной окраине Тибета – в царстве Курги (см. очерк «Царство Курги»). Явление в своем роде закономерное: где периферия, там экзотика, а где экзотика, там эротика. Вот и С. Максимов приводит поговорку о русском старчестве: «В скитах грех с праведностью вместе живут». Недаром старчество и хлыстовство связаны даже генетически. Не менее примечателен и очевидный параллелизм между религией и государством в Евразии, которая есть, в сущности, одна гигантская периферия: и то и другое «оставляют себя», прячутся в своей складке, преломляются в иное. Удивительная метаморфоза государства, породившего в эпоху Чингисхана сильнейшую в истории власть и добровольно эту власть отринувшего, повинуясь непостижимой логике само-оставления – логике евразийской истории. Абсолютная власть обнажает бездну безвластия, что гениально подметил Пушкин в «Капитанской дочке» и все знают на примере большевиков. Одним словом, государство в Евразии давно пребывает в глубоком обмороке и… этим живет! А святость? Сказано русским подвижником о своем ските: «На сем месте будет дьявол».

В конце концов, Евразия, как никакой другой регион, оказалась готовой к модернистской или, если угодно, модернизаторской революции. Последняя легко смела «империю духа». Задействованные в ней общественные силы еще предстоит детально изучить, но есть ощущение, что в этом новом витке бытийного