Цветы в тумане: вглядываясь в Азию - Владимир Вячеславович Малявин

языке. На стене в людном проходе висит призыв к иностранцам: «Keep attention to public health». Его китайский вариант звучит прозаичнее и понятнее: «Аккуратно пользуйтесь общественным туалетом».

Масштаб большого клана уже предполагает особый макропорядок. Клан Ван, к примеру, разделялся на пять ветвей, эмблемами которых служили пять мировых стихий китайской космологии: Дерево, Вода, Земля, Огонь и Металл. Сетка центральной аллеи и трех поперечных улиц наглядно представляла иероглиф «ван» (что значит «правитель»). А общий вид усадьбы напоминал ее жителям дракона: та же центральная аллея – его туловище, поперечные улочки – лапы, каменные желоба вдоль улиц – чешуя, два колодца в передней части (один со сладкой, другой с горькой водой) – глаза. Существовала, конечно, и идея единства клана как союза людей разных сословий. Надпись на плите XVII века объявляет: «В семействе Ван из поколения в поколение нарождались знатоки канонов и истории, земледельцы упорно трудились на полях, ремесленники были искусны и изготавливали изящные вещи, а торговцы устремлялись за выгодой по озерам и морям и приобретали миллионные состояния».

Каждая ветвь клана имела свой родовой храм – в той же усадьбе Ванов их было полтора десятка и еще столько же храмов богов. Имелись общая школа для мальчиков и терем для девиц на выданье. Но по-настоящему тайну родовой полноты бытия выдавал опять-таки общий для всех сад в западной части усадьбы. Сад в Китае и есть самый точный образ внутренней «бездны сердца», т. е. той же пустоты. Это пространство-экран с извивающимися ручьями и дорожками, буйными зарослями, горбатыми мостиками и каменными горками, в которых спрятаны гроты и проходы, само себя скрывает и тем самым увлекает сознание вовнутрь, шаг за шагом (ра)скрывая разные планы видения, спрятанные в складках быта. Оттого же это и место вольного странствия духа и ученых занятий, ибо ничто не напоминает с такой силой о безбрежности духовного опыта, как тщательное размышление и сосредоточенное созерцание. Перемена ума и видения ниоткуда не вытекает, ничем не подготавливается. Она есть дар просветленного взгляда.

И, как финал этой нечаянной метанойи, на внешней стене перед садом стоит «Беседка любования луной», где взору, уставшему от скученности сада-лабиринта, открываются дали окрестных долин и холмов. В вечерних сумерках очертания ландшафта кажутся не то руинами древних городов, не то неведомыми чудовищами, и эти метаморфозы – тоже часть игры родовой жизни. Прямо над головой из фиолетового покрывала неба выступает бледный серп луны. В миг последнего освобождения сознание прозревает, что оно навеки опутано пеленами «Дао-матери», и ему заповедано жить в родном мире. Сказано в «Дао Дэ цзине»: «Небесная сеть неощутимо редка, но из нее ничего не ускользает».

4

В калейдоскопе достопримечательностей Шаньси выделяется деревня под названием Дунбицунь. Деревня старинная, свое происхождение ведущая от крепости времен династии Суй (рубеж VI–VII вв.). Эта крепость и сегодня стоит на южном краю деревни, уже обросшая храмами и непременной театральной сценой при них. Под крепостью сохранились прорытые еще в те стародавние времена подземные ходы. На другом, северном, конце деревни – еще один комплекс укреплений с храмами и башнями. Между ними и лежит деревня, обнесенная высоким, почти отвесным валом. Мягкий, хрупкий лёсс крепко держит форму.

Главный храм крепости посвящен богу с экзотическим именем Кэгань. Очень похоже на тюркского кагана. Вообще говоря, поклонение иноплеменному воителю широко распространено в местном фольклоре. Известно, что в начале VI в. здесь действительно расселялись тюркские племена, а до них в этих краях обитали кочевники сюнну. Еще одно напоминание о не очень видном, но крайне важном обстоятельстве: на Лёссовом плато, этой «колыбели» китайской цивилизации, с глубокой древности соседствовали и смешивались разные народы, земледельческие и кочевые. История же Шаньси – хорошая иллюстрация силы и жизненности империи в евразийской перспективе.

В Дунбицунь удивляет полное отсутствие туристского гламура. Нигде не увидишь перекрашенной или обновленной детали, нет даже безграмотных англоязычных надписей. Деревня закована в камень, как воин в панцирь, и камень не простой, а «древний». Здесь все настоящее, старинное: и узкие улочки, выложенные грубыми булыжниками с полным равнодушием к удобству пешеходов, и высокие, щербатые, пыльные стены, и обложенный каменными плитами пруд у дороги с покосившимся тополем-патриархом в два обхвата. Дома стоят спинами друг к другу, словно укрывая толстыми стенами и массивными карнизами свое священное интимное пространство – семя жизни. Там же внутри спрятаны все украшения и благие символы: они предназначены только для жильцов дома. Нет даже сувенирных лавок. Только в одном месте три пугливых сестренки у крыльца продают какую-то мелочь. Стойкое ощущение заброшенности и запущенности, усиливаемое присутствием всюду полуразвалившихся, занесенных лёссом построек, плавно переходящих в уступы лёссовых холмов. Царство аскетически-суровой древности, которая, правда, существует не сама по себе, а как бы рассеивается в массе Земли.

Дунбицунь стоит на туристическом маршруте, и все окрестные достопримечательности превращены в культурные аттракционы. Отчего же она оказалась не по зубам современному китайскому турбизнесу? Не хватает денег? Но их сейчас на развитие туризма в Китае не жалеют. Может быть, дело в том, что Дунбицунь настолько целостна и естественна в ее заброшенности, что проектировщики просто не решаются взяться за ее «благоустройство»? Но цельность эта совершенно особенная. Дунбицунь явно строилась, как положено деревне, стихийно, без намека на регулярную планировку или центр, нет даже, как в усадьбах богатых кланов, претензии на внушительный и прекрасный вид. Нет и однородности в застройке: крепости, и жилые кварталы остались друг для друга случайными придатками. Но корень проблемы, думаю, в самой природе каменного «панциря» деревни. Камни, из которых сложены стены и заборы, которыми вымощены улицы и заделаны всевозможные дыры, как-то не складываются в законченную форму и, скорее, выставляют напоказ свою вещественную сторону, свою дикую «каменность», как нищий свои язвы. Да, жители деревни с необыкновенной тщательностью заделали все пустоты их жилого пространства, но сделали это очень невнимательно, не сказать беспечно, словно работали дети. Камни разных цветов и форм кое-как навалены друг на друга, стены кривятся и горбятся, точно пляшущие мужички на деревенском празднике. Да и план деревни с ее кривыми улочками, уходящими в никуда, никак не складывается в схему. На всех уровнях и во всех нишах жизни царит первозданный – чисто по-китайски! – хаос. А к хаосу как подступиться? У него нет ни начала, ни конца, ни переда, ни зада. Древний хаос – как древняя мумия: тронь ее – и вмиг рассыплется в прах.

Ролан Барт противопоставляет «произведение» и «текст». В первом случае слова образуют литературную форму, во втором смысл разлагается на письмена. Китайская словесность, несомненно, ближе ко