Светлый град на холме, или Кузнец - Татьяна Иванько

подожди, великий конунг, дай Сигню насладиться младенцем, дай упиться долгожданным материнством. Потерпи, родят Ждана и Агнета, будут и кормилицы тебе.

Так и вышло. Стирборн и Берси с семьями переселились в терем, и к середине зимы Сигню уже бывала свободна.

Я старался сдерживать свою глупую на этот раз ревность, она, чувствуя, что слишком отдаётся ребёнку не противоречила, она отвечала на мои призывы к любви согласием, но не думаю, что с большим желанием в это время. Но не отказывалась хотя бы. И в каждом её поцелуе я чувствовал её любовь. Что не мешало мне, едва наши тела переставали касаться друг друга, вновь ощущать, что она ускользает…

Однажды мне приснился кошмар. В этом сне Сигню уносил в своих объятиях Боян. Уносил от меня, светя счастливой улыбкой, а она обнимала его и, закрыв глаза, блаженно улыбалась… Это впечаталось в моё ознание в тот день, когда она родила Эйнара, я видел это в окно моей келейки, вот и пришло теперь…

Проснувшись, с вскриком, я лежу с колотящимся бешено сердцем, а Сигню, трогает моё лицо ладонью:

— Страшное приснилось? — тихо говорит она.

Эйнар спит в зыбке, стала его класть туда хотя бы иногда, а то он почти все ночи между нами…

— Да… — выдыхаю я, перехватывая её руку, стараясь унять, бешено скачущее сердце.

— Не думай… Всё чепуха, — шелестит она.

— Чепуха… — повторяю я.

Да, должно быть так… И всё же…

— Сигню, ты целовала когда-нибудь Бояна?

Но она не ответила ни слова. Я повернул голову, спит? Спит. Я не стал будить её, теперь вырывающую для сна редкие разрозненные часы.

Я не спала. Этот вопрос заставил меня замереть, сжаться… Боги, что он мог увидеть во сне такого, что задал этот вопрос? И что я могу ответить на него? А если он спросит ещё раз, смогу я солгать? Я не умею этого…

Прости меня, Боян, я не могу и не любить тебя и тем более любить…

А Боян, между тем, стал самой лучшей нянькой Эйнару, он один из всех умел в несколько мгновений успокоить тихой колыбельной песней нашего сына. Унять его крик, когда он мучился коликами. Никто, даже сама Сигню не действовала так успокаивающе на нашего прекрасного ребёнка.

Я думал над своим сном несколько дней. Я знаю, откуда он взялся во мне: в день, когда родился Эйнар, я видел, как Боян нёс Сигню на руках и как она обнимала его. Только очень близкого и милого тебе человека станешь так обнимать… Я тогда ещё почувствовал тревогу, но не понял, что её вызвало, тогда мне показалось, что это то же чувство, что в тот момент владело всеми. А теперь я смотрю на это иначе.

Они очень близки. Слишком близки. Страшно подумать, что может или могло быть… Или есть. Я среди алаев искал соперников, а о скальде и не помышлял… И он любит её. Он этого никогда не скрывал. И в своих балладах, и в сказках, и в чудесных стихотворных историях воспевал её и это тоже знает вся Свея.

А если и он ей мил?

У меня почернело в мозгу от страха…

Почему я продолжаю бояться? Почему, я всё время чувствую спиной холодок сквозняка, будто открывается дверь пока я не вижу и она уходит в неё?..

Я заставил себя не думать о Гуннаре и Торварде, теперь скальд Боян мерещится мне тем, кто похищает у меня её… Это всё яд Орле бродит во мне. Не стану больше думать, не стану спрашивать Сигню. Она обидится и будет права…

Правда, лучшей нянькой для Эйнара стал Боян. После того, что спросил меня среди ночи проснувшийся в холодном поту Сигурд, я хотела было рассказать об этом Бояну.

В покоях у Бояна тоже повесили люльку-зыбку, он сам просил об этом и ещё о том, чтобы брать Эйнара к себе, когда я позволю. Сегодня я пришла за сыном к нему.

Темноту его уютной горницы разгоняют огоньки ламп и жаровен. Сам Боян сидел спиной ко мне за своим письменным столом. Обернулся, улыбнувшись.

— Он спит, оставь его со мной, — сказал он.

— На всю ночь? Проголодается, что делать будешь?

Боян улыбнулся беззаботно и сказал, что покормит из рожка…

И я не стала ничего говорить… нельзя говорить. Нельзя говорить, облекать в слова, будто в плоть то, что живёт затаённо в наших с ним сердцах… Это как свет и влага для зерна, оно тут же пойдёт в рост… Если будет произнесено хоть слово, ничего будет не повернуть назад.

И как я остановила себя? Как хватило мне ума?.. Наверное, от того, что кое-что ещё начало происходить со мной…

Я ещё не сказала никому, но теперь я была опытна, теперь я лучше понимала моё тело, понимала всё, что снова начало происходить с ним, удивляясь только одному — до чего скоро…

Но теперь я точно скажу об этом первому ему, Сигурду…

Я пришла в наши покои, Сигурд, только вернулся, сбросил рубашку, собираясь помыться.

— У, железом пахнешь, — сказала я. — В кузнице был?

Сигурд обернулся, усмехается:

— Железом, надо же… — налил воды в кувшин.

Я вошла в уборную к нему, взяла кувшин с водой, чтобы слить ему на спину.

Я смотрю на него, моего Сигурда, как ты хорош, как красив, как ты мил моей душе, что ты скажешь сейчас, когда я расскажу тебе мою тайную новость…

Он вытирает лицо, руки, стирает капли воды с груди, светлые волоски все равно остаются мокрыми, завиваясь…

Она так близко, я не видел её с самого утра, с самого утра не касался не чувствовал её тепла, её теперь нового аромата. Она пахнет теперь не так, как до того, как мы зачали Эйнара и не так, как было, когда носила его, и не так как вскоре после того как родила, что-то новое опять появилось в её благоухании, что-то ещё более умопомрачительное, упоительное, я хочу притянуть её к себе, тем более, что она улыбается так…

Тем более, что мне нужно будет сказать ей, что я должен поехать в Брандстан, куда зовёт меня отец, сообщая о болезни матери. Я не очень верю, что Рангхильда действительно больна, но даже, если она прикидывается для чего-то, я не могу не поехать проведать её. Я и думать не хочу как это не понравится Сигню… У меня самого мысль об этой поездке вызывает волну холода вдоль позвоночника.

Но она не даётся мне в руки, отступает немного: