Светлый град на холме, или Кузнец - Татьяна Иванько

умы. Стали придумывать способы, которые вычитывали в греческих и римских книгах, записках наших мореходов, прочитывая которые, мы с Сигню отдавали переписчикам, находя множество интереснейших сведений, новых знаний, увиденных нашими людьми в далёких странах. А некоторые придумывали совершенно новые вещи, которых ещё не было нигде. Например, придумали подогревать воду в клепсидре, что прикреплена на стене Библиотеки, заодно освещая её, так, что теперь эти вечные часы действовали и во время зимней стужи, видные всему городу, потому, что Библиотека — самое высокое здание в Сонборге.

Наблюдения за звёздами испокон веков велись на наших землях? теперь же появились несколько учёных юношей начавших вести систематические записи своих наблюдений.

То же стали делать и с погодой, приростом количества зверья и птиц в лесах и рыбы в реках и озёрах. Древние вечные знания соединяли с новыми.

Много чего ещё изобрели умельцы и продолжали приходить чуть ли не каждый день с новыми идеями. Никому не было отказа в помощи, я считаю, что нет ничего ценнее человеческой мысли, животворящей и преобразующей мир вокруг нас.

И Боги благоволят нам, нашей земле. Особенно после побеждённой в прошлом году чумы. Большую радость доставляли мне эти поездки. Хотя Сигню в этот год редко ездила со мной. Я сам просил её беречься. Она и свои обычные лекарские поездки, остановленные чумными запретами, совершала куда реже в этот год, уступая моим просьбам и ещё потому что обученные ими лекари тоже кое-что могли и не было необходимости дроттнинг теперь нестись в любой конец йорда, а то и страны, чтобы вылечить особенно мудрёную болезнь. Но совсем без неё не обходились всё же.

Вот и четыре дня всего как она приехала с Хубавой из Грёнавара, где заболели ребятишки… Мы чуть не поссорились из-за этой поездки. Я сердился, что она так мало дорожит своим чревом ради здоровья чужих детей. Но Сигню как всегда умела разоружить меня:

— Разве могут быть чужие дети, Сигурд? — она улыбается мягко, из её глаз льётся такой неизъяснимый свет, что я слышу именно то, что она говорит: не может быть чужих детей, дети — это ценность, которую любить и пестовать должно каждому и всем вместе. — Как и старики, дети для нас с стобой общие в Свее. Старики, знающие секреты профессий, хитрости, любое простое дело превращающие в волшебство, видевшие воочию то, чего мы не застали…

Этой сегодняшней ночью, почувствовав происходящее в себе, она тихо обняла меня: «Ты только не волнуйся, милый, роды приспели…»

Я хотел делать что-то, звать кого-то, но она не позволила, даже встать не дала: «Время ещё есть. Полежи со мной, не один час пройдёт…»

Чувствуя её спокойную уверенность, я обнял её и мы заснули даже. Но и утром, уже чувствуя что-то позначительнее ночного, она ничем не показала беспокойства или страха. И я думаю теперь, правда уверена была или просто хочет, чтобы я был уверен и спокоен? Ответа у меня нет. Она только долго обняла меня и поцеловала горячо, даже страстно ставшим горячим ртом, я чувствовал её объятия, нашего сына в её животе, чьи толчки и озорные брыкания я так привык ощущать, обнимая её. И в глазах столько огня и света, столько любви. Видит она мою любовь так же, как я вижу её?..

Я видел, как она пошла в баню. Я это видел из окошка моей келейки… Что же многие женщины рожают в бане, всем это известно. С ней Ганна, а за ней я увидел и Хубаву, переваливающуюся как обычно своим мягким телом. Сигню же даже сейчас шла очень легко, ровно, будто и не было большого живота, будто он и не тяготит её…

И я увидел, как они пошли в баню.

И мне не нравится это. Почему? Так много благополучных здоровых родов происходит в бане, чего я напугался? Чего я вообще пугаюсь сегодня? Просто от того, что не могу не тревожится?..

Я пошёл к себе, лёг на постель. Надо отвлечься, тогда я пойму, это тревога, которая что-то значит или простое беспокойство?..

… лето. Мы ушли в лес, что вокруг озера. Сигню подарила мне сегодня красивый кинжал, который купила при мне на рынке у торговца иноземным товаром. Рукоятка была украшена филигранью, а навершие — крупной ярко-голубой бирюзой.

— Почему ты подарила мне кинжал?

— Не знаю. Хотелось сделать тебе подарок. А в теперешнее время оружие — лучшее, что можно дарить друг другу.

— Ты всё же думаешь… — я смотрю на неё.

Она обернулась, улыбается:

— Я знаю. Ньорд готовит поход на Свею, — она остановилась, расстегнула ворот, отодвинув от шеи немного: — Давай присядем, жарко.

— Как можно пойти на Свею? Асбин и вся Свея…

— Я не стратег, Никтагёль. Но… — она садится на траву, спиной к дереву. — Как затравливают медведя, например…

Распахнула ворот теперь пошире, рубашки нет на ней, только это тонкое платье. Побледнела, что-то.

— Дурно тебе? — я сел рядом.

— Жара… и крови мало, наверное, стало, надо бы попить для этого… — Её головка сама скатилась на моё плечо. Мягкое прикосновение волос, аромат их… Я наклонил лицо немного, чтобы касаться её. Но, чувствую, она клонится немного безвольно, я её обнял, поняв, что обморок, положил голову себе на колени. Спит ещё мало, вот что. В заботах как всегда. Будто и не в бремени. Могла бы позволить себе…

Она задремала, а я наслаждался этим моментом близости, другая запрещена мне ею. Но по-мужски ли это, вдруг подумалось мне…

Может быть… Пусть оттолкнёт, ударит, может быть… Но я буду знать. Что нежеланен, что…

Я наклонился, обвивая её руками, скользя ладонью по пополневшей груди, к шее, к лицу, повернув его к себе, я целую её губы… вначале нерешительно, но её рот приоткрывается немного, впуская мой поцелуй, больше, — она обнимает меня, притягивая к себе, выдыхает на мою щёку…

Я растаял и вознёсся будто над землёй и не так, как когда я умер, нет. Теперь я парил не один…

Но она остановилась… Приложив ладонь к моему лицу, отодвигая его, меня, смотрит в глаза, не пускает ближе, тепло и свет в её глазах, она любит меня… не говорит ничего, но дальше этого поцелуя, украденного будто мной, она не пустит.

Я знаю и знает она, грань так тонка, но перейти её и всё — мы не сможем вернуться назад никогда. Перешли однажды, поэтому так сложно теперь…

И я знаю почему, я знаю, что она могла отпустить себя лишь однажды, когда смерть шла