Иисус глазами очевидцев Первые дни христианства: живые голоса свидетелей - Ричард Бокэм

Коуди говорит о «формальном свидетельстве», предполагающем юридическую или квазиюридическую ситуацию, а также о более широком понятии «естественного свидетельства». Естественное свидетельство возникает в любой ситуации, в которой

говорящий говорит об истинности некоего положения, которое подвергается сомнению или по какой–либо иной причине требует утверждения, и его слова становятся тем доказательством, которое разрешает дело[1213].

В юридическом контексте возможны особые правила дачи свидетельских показаний, различные в разных юридических системах; однако общее понятие свидетельства применимо ко множеству самых разных повседневных ситуаций. Мы принимаем свидетельство всякий раз, когда верим кому–то на слово, будь то в бытовом разговоре или в обращении к специалистам в той или иной области[1214]. Мы принимаем свидетельства сотни, быть может, тысячи раз на дню: чаще всего — в бытовых мелочах, порой — в очень важных вопросах. Мы постоянно полагаемся на «факты» только потому, что об этих фактах нам сообщает кто–то другой. Как пишет Дэвид Юм:

Не существует иных выводов, столь же распространенных, полезных и даже необходимых в человеческой жизни, чем те, что делаются на основании свидетельства людей, сообщений очевидцев и наблюдателей[1215].

Важнейшая проблема здесь та, что свидетельство требует доверия: «Когда мы верим свидетельству, то верим в истинность сказанного, поскольку доверяем свидетелю»[1216]. Но как проверить, правду ли говорит свидетель? Как знание на основе свидетельства соотносится с другими видами знания? Каков его эпистемологический статус? Действительно ли мы знаем то, что известно нам с чужих слов — в том же смысле, в каком знаем сведения, полученные благодаря собственному восприятию и собственным умозаключениям, извлеченные из собственной памяти? Коуди пишет: «Основная идея [его книги] в том, что без доверия к чужим словам невозможна вообще никакая серьезная познавательная деятельность»[1217]. Коуди удалось показать, что свидетельство — такая же базовая форма познания, как восприятие, воспоминание, умозаключение. Оно «обладает таким же эпистемическим статусом, как и другие первичные источники информации, например восприятие»[1218].

Однако такой взгляд на свидетельство не без труда плывет против течения современной философской эпистемологии; единственный значительный прецедент подобных взглядов Коуди видит в «философии здравого смысла» шотландского философа XVIII века Томаса Рейда[1219]. Рейд классифицировал обмен свидетельствами как частный случай того, что называл «общественными действиями сознания». Другие случаи «общественных действий сознания» — приказы и их выполнение, обещания, вопросы и ответы на вопросы; словом, интеллектуальная деятельность, требующая межличностного взаимодействия. Этим действиям Рейд противопоставляет «одинокие действия сознания» и настаивает, что первые не сводятся к последним, хотя одинокие действия по отношению к общественным первичны, и общественные действия возможны, лишь если мы проверяем и контролируем их при помощи одиноких действий[1220]. Таким образом, свидетельство, по Рейду, является общественным знанием. Доверие к свидетельству других — фундаментальное свойство рода человеческого. Ему не требуется подтверждение другими («одинокими») видами знания, поскольку оно независимо от них.

В наше время подход Томаса Рейда разделяют «многие из наиболее влиятельных современных эпистемологов»[1221]; однако это сравнительно недавнее достижение. Основная причина, по которой его не разделяла большая часть философов эпохи модерна — а также причина широко распространенного пренебрежения к свидетельству даже к предмету философского исследования — кроется в индивидуализме, свойственном философии Просвещения, точнее, в индивидуалистическом эпистемологии, склонной преуменьшать зависимость личной интеллектуальной деятельности индивида от других людей[1222]. Отправной точкой здесь становится личное восприятие индивида (Какова природа моего знания? Откуда я знаю то, что знаю?), которой присваивается эпистемологическая первичность по сравнению с коллективным знанием (Какова природа нашего знания? Откуда мы знаем то, что знаем?)[1223] Желание исследовать и удостоверять знание только как личное знание индивида, конечно, ставит свидетельство под сомнение. В ответ на эту проблему традиция, идущая от Юма, стремилась обосновать достоверность знания через свидетельство, выводя его из других, якобы более фундаментальных форм знания, не требующих доверия к другим. Предполагается, что мы доверяем свидетельству только потому, что можем каким–то образом проверить надежность свидетеля или видим, что истинность свидетельства всегда подтверждается[1224]. Коуди отвергает все эти попытки свести свидетельство к другим видам знания. Неужто в самом деле каждый из нас наблюдал соответствие между свидетельствами и наблюдаемыми фактами столько раз, что мог сделать из этого какие–то обоснованные выводы? Это попросту неправда[1225]. Дальнейшие попытки избежать признания свидетельства базовой формой знания ведут лишь к скрытым ссылкам на все то же доверие к другим. Коуди показывает, что само использование языка, на котором произносится свидетельство, необходимо предполагает доверие к множеству сообщений, уже сделанных на этом языке («готовность верить сообщениям других — необходимое условие самого понимания чужой речи»)[1226]. Поэтому «сомнительна сама идея полностью индивидуальной эпистемологической проверки феномена общего эпистемологического доверия»[1227].

Если свидетельство — такая же базовая основа знания, как восприятие, память и умозаключение, то нам стоит воспринимать и объяснять свою эпистемологическую ситуацию в менее индивидуалистическом и более общем, межсубъектном ключе. Это не означает отрицания любой когнитивной автономии, как будто субъект не способен мыслить независимо от других. Но это значит, что эпистемическое доверие к другим — базовая матрица, внутри которой индивид может приобрести и развивать то, что Коуди называет «цветущей когнитивной автономией»:

Подобно тому как автономному деятелю нет нужды отрицать свою зависимость от других даже на глубочайших уровнях своего существования, также и автономному мыслителю нет необходимости отрицать определенную степень доверия к словам других — напротив, ему следует использовать это доверие для выработки собственной, истинно независимой и критической позиции. Интеллектуальная автономия необходима для выработки посильного контроля над собственными взглядами и проверки того, насколько соответствуют текущие взгляды индивида его когнитивной истории и нынешнему интеллектуальному окружению. Тем не менее независимый мыслитель — это не тот, кто до всего додумывается сам, а тот, чей разум способен контролировать и оценивать информацию, поступающую к нему из обычных источников, индивидуальных или социальных[1228].

Таким образом, вера чужим свидетельствам (которую все мы демонстрируем очень часто) предполагает некое фундаментальное доверие к другим — но вовсе не обязательно некритическое доверие:

Когда мы верим свидетельству, то верим сказанному, так как доверяем свидетелю. Это доверие — фундаментальное, но не слепое. Как отмечал [Томас] Рейд, ребенок начинает с полного доверия ко всему, что ему говорят, и развивает более критическую позицию по мере взросления. Но и для взрослых критическая позиция вырастает как частный случай на основе позиции доверия — так же, как свойственное взрослому понимание того, что память может нас обманывать, вырастает на основе доверия к воспоминаниям в целом.

Обыденное восприятие говорит нам, что отношения доверия и критической оценки диаметрально противоположны друг другу, но на деле это не так–хотя в частном случае бывает невозможно одновременно доверять свидетелю и подвергать критической оценке его свидетельство. Для восприятия свидетельства слушателями характерно участие в этом процессе некоего механизма обучения, в который встроены определенные критические способности… Мы можем «не видеть причин сомневаться» в чужом сообщении, хотя нас никак не назовешь легковерными — можем попросту видеть, что в сообщении нет обычных предупреждающих знаков обмана, путаницы или ошибки. Такое знание включает в себя наши представления о компетентности свидетеля, об обстоятельствах, при которых он произносит свое свидетельство, о внутренней непротиворечивости его свидетельства, об отсутствии противоречий с тем, что говорят о том же предмете другие… Важно понять, что доверие и критическая оценка связаны друг с другом сложными отношениями[1229].