Трудный переход - Иван Машуков

…В Крутиху приехало восемь семей переселенцев. Григорий, Ларион, вернувшийся из Каменска, куда он отвозил Гаранина, Тимофей Селезнёв, Ефим Полозков, Иннокентий Плужников и другие крутихинцы встречали новых жителей деревни. Переселенцы ехали на своих лошадях. Вели коров. Везли прессованное сено и овёс для прокорма скота и лошадей, выданные переселенческим управлением в Каменске. За санями, на которых был сложен разный домашний скарб, шли мужики, бабы, ребятишки. В крытом возке помещались самые маленькие путешественники и путешественницы. С ними были две женщины с повязками красного креста на рукавах.

Крутихинцы с интересом разглядывали приезжих. Парни высматривали девок, мужики обращали внимание на хозяйственные качества упряжи, скота, лошадей. Бабы судачили по-разному:

— Ой, матушки, и говорят-то они не по-нашему. Всё це да це: колецко, детоцка…

— Ничего-о, — возражали бабам мужики, — поймём; друг дружку, сговоримся. А народ, видать, хороший…

В течение двух-трёх дней всё успели крутихинцы узнать и рассмотреть у приезжих: и как они ходят, и как говорят, и как сердятся, и как радуются. Даже самые, казалось, простые вещи вызывали удивление.

— Эх, смотри-ка ты, волосы-то у девки белые, как лён.

— У нас таких нету.

— Вот наши парни-то поженятся, пойдут дети, и всё смешается…

— И ничего. Пускай окореняются!

"Окореняются"! Хорошее, ёмкое простонародное слово. Окорениться — значит прижиться, пустить корень. Так и переселенцы пустят свой корень в сибирскую землю. Не впервой в Сибирь переселялись мужики из России. При царе шли они пешком и зачастую погибали в дороге, не дойдя до желанной цели. А уж если приходили на место, то измученные долгой дорогой и страданиями, тяжкими воспоминаниями о тех больных, старых и малых, которых пришлось оставить по дороге, закопать в сырую землю.

Крутихинцы сами были потомками переселенцев из России, некогда пришедших в эти места и основавших тут деревушку. В далёкой старине терялась память о том, как первые переселенцы корчевали лес, сохой-деревягой, а не то и заступом поднимали пашни и огороды, заводили в этом диком, необжитом тогда краю русскую жизнь. Но и на этом приволье, где, как в сказке, земли сколько хошь, не всем жилось вольно.

Сколько бы людей сюда ни ехало, земли всем хватало, да не у всех хватало сил поднять её, Многие, потеряв в дороге лошадёнок или явившись на тощих клячах, не могли поднять и десятины жёсткой целины. Мягкой-то земли им не давали.

И вот таких поджидали здешние мироеды-кулаки, сибирские "стодесятинники". Им нужна была рабочая сила. И частенько со всем семейством своим попадал переселенец в батрацкое звание.

И не было горше муки для пахаря! Вот она, земля, бери, сколько осилишь, по захватному праву. А ты пашешь её, только не для себя, а для кулацкого обогащения…

Иное дело теперь. Не кулаки-пауки, а их пустующие дома ждали новых переселенцев. Отнятые у них кони и плуги. И крестьянский дружный мир, освобождённый от этой кабалы при помощи артели.

Григорий Сапожков и другие крутихинские активисты в эти дни только тем и были заняты, что устраивали переселенцев. Вытопили для них печи, протёрли окна. Починили крыши. Комсомольцы даже плакаты повесили над крыльцами домов: "Добро пожаловать"…

Григорий пришёл в бывший дом братьев Волковых. Там обосновался многосемейный переселенец из Курской области Потап Семёнович Медведев. Курскому мужику было лет около пятидесяти. Широкая, во всю голову, плешина мягко поблёскивает, по сторонам плешины — редкие русые волосы, завивающиеся кудрями. Нос крупный — "уткой", глаза смотрят серьёзно. У Потапа двенадцать детей: семь девок и пять сыновей. Есть тут всякие — маленькие и большие. Самому старшему сыну около тридцати, он уже тоже семейный, и у него есть дети. Самой младшей дочке Потапа семь лет.

— На будущий год в школу пойдёт, — поглаживая прижавшуюся к нему девочку по русой головке большой рукой, говорит Потап. — Школа-то тут есть?

— Есть, и курсы трактористов рядом. И МТС есть, — отвечает Григорий, радуясь, что такая сила подвалила в колхоз. Пришёл и Кузьма Пряхин. Его одолело любопытство.

— Вы пошто поехали-то сюда? — спрашивает он. — Неужто у вас плохо?

— Зачем плохо? — отвечает Потап и строго смотрит на Кузьму. — Так ничего, можно жить. Колхозы теперь. Только вот земельки маловато…

— Ну, у нас её, милой, сколько хошь! — восклицает Пряхин. — Была бы сила… Она и хороша, наша землица, да твердовата!

— Была бы горбушка, а укусить сумеем, — шутит Потап.

Без приглашения заходят знакомиться и другие крутихинцы. И со всеми новые хозяева радушны.

В просторной горнице тепло, полы чисто вымыты, стены побелены. На крутихинцев приветливо смотрят и слушают их разговор с Потапом старший сын Иван — кряжистый, в отца, молодой мужик с широким лицом, его жена — маленькая, тонкая; три сына — три парня, все высокие, здоровые, неженатые. Второй, после Ивана, сын, Павел, только что пришёл с действительном военной службы. Самый младший сын, Стёпка, — подросток, длинный, с большими руками. Дочери разные: от двух, бывших замужем, до той, которая стоит у отца в коленях. Лица у всех осмысленные, светлые, русские…

— Двенадцать человек детей! — восхищённо говорит Кузьма, чтобы стать поближе к этим сразу полюбившимся ему людям. — Вот так семьища! Как это вам помогло-то?

— А вот её спроси, — показывает Потап на жену. Он понимает и принимает шутку.

Все смеются. Мужчины — открыто, женщины — лукаво, девушки — потупясь и закрываясь. Жена Потапа, моложавая белозубая женщина, говорит:

— Какие хлеба здесь будут. А то на хороших-то хлебах мы и ещё человек семь-восемь на свет пустим. Правда, отец?

"Правда, правда", — кивают мужчины, а с ними и Потап. Смех ещё громче.

— Тут раньше кулаки жили — Волковы, — сказал Григорий. — Руками бедняков — таких вот плотников курских — сгрохали этот дом.

— А теперь, стало быть, мы будем жить, Медведевы, — серьёзно проговорил Потап. Все заулыбались.

— Волковы… Медведевы… — живо подхватил Кузьма Пряхин. — Видно, этому дому уж судьба на хозяев с этакими-то фамилиями…

— С какими? — спросил Потап.

— Да со звериными, — простовато ответил Кузьма.

Лицо Потапа построжело. Григорий взглянул на Пряхина сердито.

— Волк — животная хитрая, жадная, — сказал он, и умная усмешка тронула углы его губ. — А медведь — зверь добрый. Вон в сказках-то говорится, что медведь раньше мужиком был. Пахарем. Трудового, значит, классу зверь.

Одобрительно переглянулись сыновья Потапа. "Отец-то у нас может поговорить!" — выражалось на их лицах.

— А что, Потап Семеныч, — вежливо спросил Пряхин, получив, что называется, "по носу", — небось неспособно было зимой-то переезжать?

— Оно, конечно, теплее бы летом, — ответил Потап. — Да я думаю, что мужику всё же способнее переезжать зимой, чтобы полевые работы не прозевать. Ехали по железной дороге, сыты, обуты, одеты. И приехали в тепло — не прежнее горе.

И снова Григорий со значением взглянул на Пряхина.

На столе горела уже лампа, был вечер, когда крутихинцы, попрощавшись с хозяевами, собрались уходить. Потап вышел их проводить. Григорий нарочно приотстал, чтобы переброситься иесколькими словами с хозяином.

— Потап Семеныч, партийных у тебя, комсомольцев в семье нет ли? — спросил он.

— Нет, Григорий Романыч, сам я не в партии. А так… — Потап помедлил, — сочувствую… Ребята-комсомольцы найдутся! — и он довольно улыбнулся.

Григорий простился с Потапом и вышел на улицу. "Эх, жалко, рабочий уехал, — думал он, шагая домой, — не видал, народу у нас нового сколько прибавилось, жизнь скорей по-новому пойдёт. Мы теперь с новым-то народом такие дела закрутим… Только держись крутихинские!"

Григорий улыбнулся в темноте.

В Крутихе стучали топоры. С первой февральской оттепели новые жители деревни первыми вышли налаживать и чинить заборы, пристройки, стайки для скота. Старые хозяева попривыкли к своим неустройкам. Где подгнил и повалился забор — пускай, и так хорошо. Если крыша худая, можно её залатать, чтобы дождь в избу не шёл, потерпит. А новые хозяева рьяно принялись приводить в порядок отведённые им дома и дворы. Потап Медведев с сыновьями занялся в первую очередь забором на бывшей усадьбе Волковых. Забор этот, глухой и высокий, Потап ломать не стал, а из каждых трёх досок выбил среднюю, так что между оставшимися досками образовались довольно широкие просветы. Двор сразу стал открытым со всех сторон.

— Я за глухой стеной жить не хочу, — сказал Потап подошедшему к нему Григорию Сапожкову. — По мне, чтобы всё на виду было. Честно. Я не волк какой-нибудь, а колхозник…

Видно, что Потап ещё немного сердился на Пряхина, который по неосторожности пошутил насчёт его фамилии. Крышу на доме Волковых Потап тоже поправил. Ему сказали, что когда-то на крыше была башенка, но потом она подгнила и в метель её завалило.