Трудный переход - Иван Машуков

…Вечером в барак к землякам пришёл Никита Шестов.

— Видел карелов-то? — спросил он Егора.

— Видал, — ответил Егор. — Здоровы они работать.

— На морозе в одних вязанках робят. И потому им жарко, что перед тем чай с водкой пьют! Спирт льют в чайники! По норме им так положено, — сообщил Никита с завистью.

— Ну, уж это ты, брат, тово… — усомнился Егор.

— Даю слово! — поклялся Никита.

С некоторых пор он усвоил обиходные на лесоучастке слова — "привет", "даю слово", "давай", и даже ироническое "жители" Авдея Пахомовича иногда мелькало в его речи. Никита прочно приживался на новом месте.

— Сам же я испробовал, — уверял он Егора, — вот хлебнул этого чайку!

— И тут успел. Как же это ты? Чай, незнакомые люди.

— А вот так. Прихожу я к ним один раз утречком. Они там, в бараке-то, в отдельности своей бригадой живут. Печка у них в комнате стоит железная, широченная, раскалилась, прямо аж красная. На печке четыре, а то и все пять чайников. Чистенько. Их всего-то одиннадцать человек, а на работу завсегда десять ходит. Один остаётся вроде как дежурной стряпкой. По переменке они, так: сегодня, к примеру, ты остаёшься, завтра я. Значит, прихожу. Поздоровался. Дело обсказал. — Никита со значением умолк, подчёркивая этим важность того дела, с которым он приходил к карелам. — Ну вот. Один у них немного по-русски толмачит; приглашает меня: чайку, дескать, с нами. Что же, не откажусь. Сел. А кружки у них здоровые. Наливают: "Пей!" Эх, брат ты мой, я как хватил, поверишь — ни вздохнуть, ничего. Горячая водка! Во рту как пламень.

— В чаю-то? — переспросил слушавший Никиту Тереха. В тоне его слов ясно слышалось: "Эк ты плетёшь, парень".

— В чаю, как есть! — расширил глаза Никита. — Понимаешь, мне-то как? Выплюнуть — нельзя, всё ж таки в гостях. Глотать — жгет, прямо нет возможности. Покривился, покривился, что поделать — проглотил! Вот этот Эйна, который по-русски понимает, сказал по-своему: дескать, не может человек принимать по-нашему. Ну, тогда мне дали другую кружку. Хлебнул я: чай как чай…

— Они, может, посмеяться над тобой? — спросил Егор.

— Какое! — воскликнул Никита. — Ладно бы смеялись, а то сидят, чай пополам с водкой дуют, в одной руке хлеба добрый кус, в другой кружка. Намолачивают почём зря, только за ушами трещит. А сами — молчок.

— То-то они красные какие, рожи-то, — с неодобрением сказал Тереха.

А Никита говорил о своих новых знакомцах с увлечением. Веретенников готов был ему позавидовать. "Молодец Никитка, везде успел, так и надо", — думал он.

Егор видел и архангельских лесорубов — приземистых бородатых мужиков с поморским выговором — и даже перекинулся с одним из них словами. Поморы ходили по делянкам вшестером, показывали, как надо держать пилу, как валить дерево, то и дело повторяя:

— Так… Баско… Хорошо…

— Что ты мне говоришь "баско", — сдвинув шапку на затылок со вспотевшего лба, говорил пожилому помору Парфёнов. — Ты нам толком покажи всё как есть, весь свой секрет. На то вас сюда и прислали, за то вам деньги плачены!

— Пошто серчаешь? — уставился на него архангельский старик с коричневым, обожжённым ветрами лицом и голубыми глазами. — Серчать не надо, надо спрашивать. Чего непонятно — всё скажем. Ты покажи — мы поймём.

— Ну-ко, Митенька, давай-ко… Давай-ко, милёнок, покажем… Нешто мы за деньги, мил человек! Деньги мы и дома заработаем… Мы свою науку для общей пользы преподаём!

— Да я разве что… — отступая, заговорил Тереха.

Поморы стали учить сибиряков, как определить направление падения дерева по расположению ветвей. Но первая же высокая, в два обхвата, мачтовая лиственница, выбранная Терехой, задрожала и, обрушивая град сучьев, неудачно упала поверх уже сваленного кедра.

— Вишь ты… ай, как худо, — покачал головой помор.

Тереха сам понимал, что свалил дерево неудачно, — придётся трелёвщикам повозиться, пока увезут эти два дерева, брошенные одно на другое.

— А ты бы заранее предупредил! Учитель… — огорчился он.

— Так вот и учу, как не следовало!

Дальше росла осина, за нею снова кедр. Тот, кого звали Митенькой, подошёл к кедру, стукнул топором, пошёл дальше.

— Чего же он? Надо валить, — сказал Веретенников.

— Валить? Нет, — покачал головою пожилой помор. — Это дерево валить нельзя, оно пустое. Болонь-то у него хорошая, а серёдка-то как труба. Ну-ко, Васенька, стукни разок!

Васенька — средних лет мужик с курчавой русой бородой — стукнул по кедру обухом топора. Дерево зазвенело, как пустой бочонок.

— Слыхал? — повернулся помор к Егору. — Ну то-то, милёнок!

— Знаете своё дело, ничего не скажешь! — с уважением посмотрев на архангельских лесорубов, сказал Егор.

— Вы что же, так по всей России и ездите? — спросил он.

— Да, ездим, — ответил помор и пронзительно взглянул на Егора своими голубыми глазами, — мастерство не таим, не по старинке живём. Всем показываем, чему с детства учены.

— Век жил, лес для себя рубил, а не знал, что и в этом простом деле наука есть! И такие спецы, что их за тысячи вёрст, как диковинки, напоказ возят!

— Расчёт, значит, есть возить-то нас, милёнок. А ты не удивляйся, а учись… Приобретай специальность.

— Куда уж мне! Я мужик, пахарь.

— Не хочешь — не надо, — строго сказал помор. — А пошто завидуешь?

Егору стало неловко. Словно бы разговаривал он с серьёзными людьми понарошку. Перед ним был рабочий народ, деловитые, солидные люди, уверенно делающие своё дело. И он действительно завидовал им.

Осень — пора свадеб. Несколько молодых влюблённых пар поженились в Крутихе. А Глаша с Мишкой всё томились. Когда же приедет отец? Нельзя же без отцовского благословения.

— И где он там запропастился? — сердился Мишка. — Лесиной, что ль, его там, в тайге, задавило!

— Миша, — спросила однажды Глаша, — а будет ли нам лучше, если он вернётся-то?

И Мишка стал красен, как рак. В глубине души он сам об этом думал.

— Ведь дядя Терентий старого закала, а я — колхозница. Ну-ка я ему не поглянусь?

— Ты — да не поглянешься? — пытался отшутиться Мишка. — Такая-то кралечка, — и брал Глашу за круглый подбородок.

А у самого в душе поднималось возмущение против отца. Откуда-то из глубины. Поселилось оно уже давно — вначале как глухое недовольство, как робкий протест против этой стеснительной отцовской власти, которая гнетёт его даже на расстоянии…

Вот он выбрал себе суженую. И она его выбрала. И нет никаких препятствий, которые бы мешали им сыграть свадьбу да и зажить счастливо… И только, как тень, вставал существующий где-то там, за горами, за долами, отец…

Вот он-то, он один и грозил их судьбе издалека, как чёрная туча…

Вот явится, топнет ножищей, заругается. Не пустит на улицу… снимет ремень…

"Да как же так ремень? Я ж теперь большой. Меня ж в деревне никто не перебарывает..

"Есть-пить не дам!" — заорёт…"

Да как же это не даст? Ведь хлеб-то не он, а Мишка пахал и сеял. Скотинка-то и то новая выросла, которую не он повыкормил! "Это, значит, я могу есть-пить не дать!" — усмехается про себя Мишка в ответ на эти думы… "А если совсем не приедет?" Вначале от этой мысли проходит по сердцу холодок. А потом где-то скребёт другая мысль: "Ну и пусть, управимся. И свадьбу сыграем не хуже людей… Да и лучше бы уж не приезжал, — появляется вдогонку им новое соображенье, — канители от него не оберёшься!. Вон Влас-то Милованов, сам уехал, а теперь бабу свою вытребовал. Знать, там неплохо ему в тайге-то".

Но, представив себе Агафью, собирающуюся в дальний путь, Мишка пугается. Ему жаль матери. Куда старой в тайгу? У Власа баба молодая.

Так вот ему думалось-думалось, и ничего бы так и не решилось, если бы не один случай…

Перед Новым годом комсомольцы решили поставить в школе спектакль. Выбрали подходящую пьеску. Сюжет её был несложен: комсомольцы борются с кулаком, и кулак терпит поражение. На распределении ролей были слёзы.

Глашке досталось играть девушку, которая влюбилась в кулацкого сынка, но потом под влиянием главным образом своих подруг и товарищей беспощадно порвала с ним и в финале пьесы вступила в комсомол. Роль была видная, но Глаша вдруг заупрямилась. Ей показался в самом выборе роли для неё какой-то намёк. Все знают, что она дружна с Мишкой Парфёновым, а отца Мишки даже Петя Мотыльков зовёт подкулачником. Не будут ли над нею смеяться? Её стали успокаивать, она вконец расстроилась и расплакалась. Мишка, узнав об этом, сжал кулаки. Опять отец! Снова отец! Да когда же это кончится? Он едва уговорил Глашу взять роль.

— Никто не будет над тобой смеяться, — доказывал он ей. — Пусть-ка посмеются!

Парень так сверкнул глазами, что Глаша испуганно взглянула на него и схватилась за его руку.

— Ну и пусть смеются! — с вызовом громко сказала она. — Подумаешь!