Трудный переход - Иван Машуков

Мишка покраснел.

— Мама, тут всё нечаянно получилось… Ты меня прости.

Ему хотелось рассказать матери, как его обидели и как он вдруг решил, что в жизни он сам по себе и может, независимо от отца, пойти и сделать что угодно. Вот он взял да и женился.

С подойником вернулась Глаша. Запахло парным молоком. После завтрака все оделись и пошли к Шестаковым. Там их ожидали. В избе было чисто, прибрано. Перфил, в новой рубахе, с расчёсанной бородой, сидел у стола. Жена его, остроносая, с тонкими губами женщина, накрывала на стол. Подросток Пашка сидел на печке с учебниками. Агафья вошла первой. Тотчас жена Перфила бросила скатерть на стол.

— Сватья! — закричала Перфилиха. — Милости просим, дорогая гостьюшка!

Она подбежала к Агафье. Женщины стали обниматься и целоваться. "Сватьюшка, сватьюшка…" — то и дело слышалось там, Агафья и жена Перфила целовались и говорили что-то, перебивая друг друга. Мишка поздоровался с Перфилом и сел неподалёку от него, прямой, как свеча. Глаша была с ним рядом.

— Наши-то дети вперёд пошли, — начала жена Перфила. — Пока мы, старики, собирались, а они уж, гляди-ка, сидят вон теперь, как голубочки…

Жена Перфила сделала сладкое лицо.

— Бог с ними, пускай живут, — сказала Агафья.

Пашка с печки с видом величайшего интереса наблюдал за всей этой картиной.

— Ну вот что, — поднялся Перфил. — Просите прощенья, что без спросу женились, — и вся недолга!

Глаша подтолкнула Мишку локтем, Мишка взглянул на неё. В его взгляде было: "Давай уж сделаем, чего старики требуют". Они подошли к Перфилу и поклонились:

— Простите, батюшка!

— Прощаю, — важно сказал Перфил, — живите в любви и согласии.

Агафья и жена Перфила поднесли к глазам платки.

— Дочушка, не забывай мать-то, — вдруг заплакала жена Перфила, как будто она провожала Глашу не по соседству, через дорогу, а в далёкие края.

— Што ты, сватья, как можно! — всплеснула руками Агафья.

На улице встретился им Николай Парфёнов.

— Ну, Глаша, Миша, поздравляю!. Слыхал я. Когда свадьба? Как это вы быстро? Правильно, так и надо!

Мишка довольно ухмылялся.

— К вам в колхоз иду. В правление…

— Да ну?!

— Кошеву просить, в загс съездить!

Мысль о кошеве возникла у Мишки не случайно. Он ведь тоже рос в деревне и ещё мальчишкой видел, как игрались свадьбы. Ехать с Глашей в Кочкино в простых санях ему казалось неподходящим. А в колхозе есть кошева, лёгкие санки, обитые ковром, раньше принадлежавшие Платону Волкову; сейчас в них иногда выезжают в район Григорий, Тимофей или Ларион. Мишка и пришёл попросить эту нарядную упряжку.

— Ишь-ты, какой хитрый! — засмеялся Николай. — Колхозницу у нас отбил, да ещё хочешь на нашей кошеве кататься?!

— На время прошу.

— А Глашу-то забрал навсегда? Или в колхоз вернёшь?

Мишка смутился.

— Не полагается так-то — сманивать рабочую силу из колхоза. Вот не зарегистрируют тебя в загсе!

"А может, теперь такое правило?" Мишка тревожно-вопросительно взглянул на Глашу.

— Да ну уж вас! — Она озорно ударила концом платка Николая. — Не жадничайте! Он отработает за меня… Коль не управляетесь — поможет. Он ведь во какой! — И она, привстав на цыпочки, дотянулась до Мишкиной шапки. — Трактор за колесо останавливал!

И тут все трое рассмеялись.

Просьбу Мишки уважили — дали кошеву. На следующее утро он сводил своего коня на бывшую усадьбу Карманова, где находился общий двор колхоза, запряг коня в кошеву и приехал к себе во двор. Здесь подпряг второго коня. Пара рослых и сильных томских коней, запряжённых в санки, стояла у крыльца, позванивая бубенцами. Ворота были заперты. В избе собрались сватья.

Все посидели минуты три молча.

— Ну, поезжайте с богом, — встал Перфил.

Мишка и Глаша вышли из избы, за ними все остальные. Перфил пошёл открывать ворота. Мишка и Глаша сели в кошеву. Перфил стоял у раскрытых ворот, а женщины на крыльце. Мишка разобрал вожжи. Кони взяли сразу и вынесли кошеву за ворота, колокольцы весело зазвенели.

— Эх вы, гривастые! — крикнул Мишка.

Коренник с места пошёл крупной рысью, пристяжная неслась вскачь. Ничего не скажешь, добрых коней присмекал себе в Кочкине у богатого мужика Тереха Парфёнов! Они вмиг пролетели крутихинскую улицу и выскочили в степь. Мишка обнял Глашу. Они сидели в кошеве тесно, смеялись, дурачились.

— Ой, ой, Мишка, вывалимся! — испуганно кричала Глаша.

— Ни черта! — отвечал Мишка.

— Кошеву сломаем!

— Не сломаем!

Санки заносило на раскатах снежной дороги, а на поворотах они и на самом деле могли перевернуться. Но Мишку это не смущало, он подгонял и подгонял коней. Задрав головы и высоко вскидывая ноги, они неслись, поднимая метель. Ветер свистел в ушах Глаши, она раскраснелась. А Мишка с озорной усмешкой на губах победоносно посматривал на неё. Так они влетели в Кочкино.

Ну-ка, покажись, покажись, кочкинская невеста, где ты там есть! Выгляни хоть в окошко! Но нет кочкинской невесты, Мишка сидит в кошеве с другой, любимой…

Конечно, мысль о том, что коней-то могут потребовать и обратно ввиду неустойки, тревожила Мишку. Но он гнал её прочь. "Не я ведь брал, и не мне отдавать их. Пусть отец, как знает, так и разделывается. Вот почешет батька бороду!"

Теперь гнев отца казался ему уже только смешным.

Пара сытых коней, грозно поводя очами, била копытами снег перед крыльцом сельсовета. А на крыльце стояли обнявшись Григорий и Гаранин.

— Ну, не поминай лихом!

— Ты зла не попомни…

Они оглядывали друг друга, засматривая в глаза.

— Всё ведь было…

— Да, крепко и ругались иной раз с тобой, чёртушка!

— Полюбил я тебя, лешего…

— А помнишь, куриц-то, куриц ты собрал, село без петушиного крика оставил!

— И не говори, брат!.

Все присутствующие расхохотались.

— А может, не уедешь всё-таки? Оставайся! Не у нас, ну так в МТС в нашей. Всё рядом будешь!

— А у нас нешто плохо? Да мы тут годиков через пяток всё как в городе сделаем. И клуб, и электричество… Не соскучишься!

Гаранин уезжал в родной Баку, и иные картины уже вставали в его мечтах.

— Письма-то хоть пиши! — сказал Ларион.

— Хоть без марки! — улыбнулся Тимофей Селезнёв.

— В адрес Гриши.

— Письма будут, порядочек! — пообещал рабочий.

— Ну, в час добрый!

Григорий выпустил из объятий Гаранина. Он сел в кошеву, примостив в ногах свой сундучок. Тимофей накинул поверх его городского пальтеца овчинный тулуп. Ларион вскочил на козлы, и кони взяли с места со снежной пылью.

Григорий долго смотрел вслед. Уехал рабочий. В том же пальтишке, с тем же сундучком, с которым явился. Словно мастеровой: приехал, что-то починил, наладил — и снова к дому, в рабочую семью…

Были бы люди им довольны — чего ему ещё? Есть же такие.

Охваченный грустью расставанья, с каким-то светлым и тёплым чувством явился Григорий домой.

В гостях у Елены сидела Аннушка.

— Здравствуй, сестрица! Как здоровье-то? — спросил он.

Аннушка покраснела. Григорий назвал её уважительно и ласково сестрицей — так обычно в Крутихе обращались к близкой родственнице, жене шурина. Аннушка взглянула на Григория. Не шутит ли он? Не в насмешку ли это говорит? Но суровое лицо Григория было смягчено едва заметной улыбкой, глаза смотрели приветливо. С того дня, как Григорий после бегства Генки Волкова был у Веретенниковых и поругался с Егором, Аннушка не разговаривала с ним. А встречая на улице, отвёртывалась. Она была глубоко убеждена, что Григорий грубый, злой человек. Что это с ним?

— Спасибо, Григорий Романыч.

— Что от Егора слыхать? Когда домой? — спросил ещё Григорий.

Будь это раньше, Аннушка не ответила бы Сапожкову или сказала бы ему колкие слова, вроде тех, которые говорит мужу Елена. Какое дело Сапожкову до Веретенникова? Сам же Григорий приложил руку к тому, чтобы Егор ушёл из деревни, и теперь спрашивает! Но ничего этого Аннушка не сказала.

— Пока весь лес не вырубит, — отшутилась она.

— Слыхал, слыхал, по-ударному работает. В бригаде…

"И откуда он всё знает? — пугливо подумалось Аннушке. — Партейные — они всё про всех знают".

— В рабочий класс, что ли, перейти задумал? Вот чудно: в колхоз не захотел, а в рабочие потянулся! Мы бы его и здесь бригадиром сделали, — усмехнулся Григорий.

Аннушку бросило в жар, когда до неё дошёл смысл этих слов его. "Егор мой? Нет, нет, разве он там останется? Разве так поступит? Разве для того она ждёт и мучается?"

Охваченная смятением, Аннушка под каким-то предлогом попрощалась и бросилась домой. Обняв детей, она почему-то вначале наплакалась, а потом решила, что нужно написать поскорей Егору, что Григорий-де предлагает ему бригадиром быть и нечего ему в лесу прохлаждаться. Несмотря на свой испуг, она не забыла и этого смысла в словах Григория.