Трудный переход - Иван Машуков

Видно, что Потап ещё немного сердился на Пряхина, который по неосторожности пошутил насчёт его фамилии. Крышу на доме Волковых Потап тоже поправил. Ему сказали, что когда-то на крыше была башенка, но потом она подгнила и в метель её завалило.

— А мы новую поставим, — смело пообещал Потап. — Раз наши курские плотники рубили, не ошибёмся, мы тоже курские!

— Платон-то Волков не узнает теперь своей усадьбы, — говорили Потапу крутихинские мужики.

— А ему и узнавать не придётся, — отвечал Потап, — он сюда больше не вернётся, ваш Платон!

— Наш! Себе его возьми! — отмахивались руками мужики.

Как-то мимо усадьбы Волковых шла Аннушка и остановилась, наблюдая как бурно идёт в ней новая жизнь.

И тяжкие мысли долили её:

"А если мы вот так дом свой покинем… Тоже ведь заполнит его новая жизнь?" И, может быть, новые люди ещё лучше их возьмут в руки хозяйство. И соседи скажут: "Вот были тут Веретенниковы, да толку от них было мало… В колхоз не шли… Поперёк дороги стояли…"

"Ой, нет! Да разве это возможно? Ведь не кулаки мы, не супротивники! Сироты мы просто… И люди нас жалеют".

И вспомнился ей недавний горький случай.

Ездила Аннушка за сеном. Поехала на трёх лошадях вдвоём с Васькой. Был морозный день. Заиндевевшие лошади бежали трусцой по укатанной снежной дороге. Скрипели полозья саней. Аннушка иногда придерживала лошадей и заставляла Ваську пробежать немного возле саней.

— Я не замёрз, мама, — отказывался Васька.

Давай вместе побежим! — говорила Аннушка. Она останавливала лошадей, вылезала. Васька неохотно ей повиновался.

Солнце стояло уже высоко, когда они подъехали к зароду — тому самому, который помогал Аннушке вершить Ефим Полозков. "Мало у меня сена, кормить весной корову и коней нечем будет. Что буду делать?" Аннушка открыла остожье — жердяную загородку зарода — и стала класть сено на сани. Васька стоял на возу, Аннушка подавала навильники. Потом готовый воз через гнёт, или, по-сибирски, бастрик, затягивали верёвкой.

На санную дорогу от зарода выехали благополучно. Аннушка закутала Ваську поплотней в отцовский полушубок, завязала башлыком и, как куклу, усадила на задний воз. Сама поехала впереди.

Сидя на возу, под скрип полозьев и мерный ход коней она размечталась. Вот скоро приедет Егор и застанет дом и хозяйство в полном порядке. И всё это она, её заботами. Подивится, наверно… Она представила себе лицо мужа. Вот он войдёт. Какие первые слова скажет? Сердце сладко замирало от предвкушения его ласк…

И вдруг что-то словно толкнуло её. Аннушка обернулась и не увидела на возу Васьки. Она обмерла. Конь шёл никем не управляемый, вожжи тащились по снегу.

Словно ветром сдуло Аннушку. Остановив коней, она бросилась назад по дороге. И нашла сына. Васька, как неживой, торчал в придорожном сугробе. Он вывалился на раскате и не мог выбраться.

Не плакал и не кричал. А слёз полны глаза. И губы едва шевелились, когда сказал:

— Ништо, мамка…

Аннушка и оттирала его снегом, и тормошила, и заставила бегать с ней вперегонки за санями. А дома дала волю слезам. Ведь чуть не потеряла сына! Что бы тогда… В прорубь!

С этого дня не стало ей покою.

"Да уж вернётся ли он? Не бросит ли нас совсем?"

Такие случаи уж были: уедет мужик в город на заработки, а там и найдёт себе городскую. И ревность и обида, что она вот тут одна мучается, а он там невесть чего делает, терзали Аннушку.

В тот день, когда Аннушка встретилась с Григорием, она приходила к Елене просить, чтобы та осталась снова в её избе за хозяйку. Надо было скорее вывозить со степи сено, пока не испортилась санная дорога. Вообще-то Аннушка не ходила к Сапожковым, но тут делать было нечего: явилась крайняя нужда. Короткий разговор с Григорием убедил Аннушку, что Сапожков и на самом деле, как говорили Федосья и Елена, заботится, чтобы народу в Крутихе прибавлялось. Приезд переселенцев ещё больше укрепил её в этом мнении. "Ехать надо Егору домой, а то тут новые люди понаехали, всё по-своему сделают". Недаром у Аннушки к переселенцам было такое ревнивое чувство. Ей даже приснился страшный сон.

…Как будто по длинной дороге куда-то идут и едут всё вперёд и вперёд крутихинцы и переселенцы. Аннушка же и Егор стоят у дороги в степи — неприютной и холодной. "Как же мы-то будем? — с ужасом думает Аннушка. — Они куда-то уезжают, а мы разве здесь остаёмся? Одни?"

— Возьмите нас! — кричит она.

— Не надо, что ты их просишь, — будто бы говорит ей Егор. Лицо у него жёсткое, он сердито смотрит на неё.

— Как же не надо! — возражает она. — Ведь мы пропадём с тобой одни-то…

— Ну, тогда проси, — говорит Егор.

Он садится у её ног, а лучше сказать — сваливается кулём. "Да он же больной, — в отчаянии думает Аннушка. — Что же делать?"

— Возьмите нас!

Знакомые лица крутихинских мужиков и баб повёртываются на её крик. Они что-то отвечают ей, но слов не слышно. А переселенцы едут на своих санях и смеются. Аннушка изнемогает от страха. Она просит едва слышным голосом:

— Возьмите нас!.

Проснулась она в липком поту, с сильно бьющимся сердцем. В избе стояла Агафья. Откуда она взялась?

— Заспалась, соседка. Хотела я повернуть да уйти… А потом вижу — плохой сон тебя давит. Вот я и побудила!

— Чего тебе? — повернулась к ней Аннушка недовольно.

— Письмо я хотела мужику написать. Сама-то не умею, Ваську попрошу, пока в школу не ушёл, може напишет. Пусть уж едет домой Тереха-то…

"Вот и эта то же думает, что и я", — промелькнуло в голове у Аннушки.

— Вася! — позвала она.

— Я здесь! — быстро отозвался сын.

— Васенька, дитятко, напиши мне письмецо, — начала Агафья, — я тебе гостинчика дам!

— Ладно, тётка Агафья, сочтёмся, — серьёзно сказал Васька.

Они сели писать письмо. Васька вырвал из тетрадки два листка, придвинул чернильницу — стеклянный пузырёк, обмакнул перо. На конце пера, когда он его вытащил, оказалась какая-то козявка.

— Вот чёрт, — пробормотал Васька, взял промокашку, убрал козявку.

За всеми этими его приготовлениями следили: Агафья — с обычным своим постным видом, Аннушка — с улыбкой, а маленькая Зойка — с интересом, совершенно её поглотившим. Наконец Зойка не выдержала, залезла на лавку и стала на коленки рядом с сидящим братом.

— Не пыхти мне в ухо, — сердито сказал Васька. — Прилезла тут…

Зойка смотрела на него и гримасничала.

— Дай ей какую-нибудь бумажку и карандаш, она порисует, — сказала Аннушка. Васька послушался, дал Зойке клочок бумаги. Зойка стала чертить по нему карандашом.

— Любезный муж наш, Терентии Иваныч, — начала диктовать Агафья.

— Лю-без-ный му-уж… — выводил по клеткам тетрадного листка Васька и вслух повторял слова.

— Кланяется вам ваша супруга Агафья Тихоновна и шлёт нижайший поклон…

— Ни-жай-чий пок-лон, — писал Васька.

— А ещё кланяется вам…

И Агафья начинает перечислять всех родственников.

— Тётка Агафья, — говорит вдруг Васька, кладя перо, — так писать длинно. Давай я сам напишу. Я всё знаю, чего писать-то. Пущай, мол, приезжает… Тут, мол, тебе бригадира дадут, нечего там лесины-то валять… А то вот переселенцы приехали, так они вам нос-то утрут!

— Ой, батюшки! — всплеснула руками Агафья. — Да откуда ты мысли-то мои вызнал, пострел?!

— А я от мамки к батьке такое-то письмо писал, — важно сказал Васька.

Женщины взглянули друг на друга и вместе рассмеялись.

Палага любовалась на себя в зеркальце. Она старательно разглядывала своё лицо, глаза, губы. Палага была одна в маленькой комнате, где жила вместе с Верой. Вера убежала на Красный утёс. "Совсем с ума сошла девчонка", — думала Палага. Зная сердечные дела своей подруги, она не очень бы удивилась, если бы Вера вдруг сказала ей, что выходит за Генку замуж. В конце концов всё сводится к этому.

Вот и у них с Демьяном…

Палага вздохнула. Из крошечного зеркальца на неё смотрели пристально и вопрошающе серые глаза, её собственные глаза. Правда, они не такие красивые, как у Веры, но всё же… И нос никуда не годится. Толстоват. А вот губы… губы, пожалуй, ничего… Ах, да разве в одной красоте дело! Палага задорно вскинула голову.

В это время послышался за дверью лёгкий стук. Так мог стучать только один Демьян. Палага живо убрала зеркальце. Лицо её в одну секунду сделалось серьёзным и даже строгим. Она взглянула на дверь. А в неё уже входил Демьян Лопатин.

— Паря, погода-то нынче… мануфактурная, — сказал забайкалец вместо приветствия и снял свою папаху.

Палага засмеялась.

Она всегда смеялась, когда Демьян начинал сыпать своими нехитрыми остротами. Не было в этих остротах ничего острого, и для посторонних они были даже непонятны. Но стоило Палаге взглянуть, с каким выражением лица произносил их Демьян, чтобы она засмеялась. Да он и сам улыбался заранее тому, что ещё хотел только сказать, и в смелых, открытых глазах его так и играли чёртики.