Братья Ждер - Михаил Садовяну

Штефан Мештер поспешно спустился из крепости и направился к условленному месту прямиком через ручьи, притоки и отмели Озаны, и наконец вдали, на правом берегу реки, показалась ель, какую не часто встретишь на этом свете. Ее густая крона покрыла такую площадь, на которой поместилась бы целая сыроварня вместе с загоном. Невдалеке от дерева паслись два коня, а рядом с ними на фоне заката отчетливо вырисовывалась фигура татарина.

Хотя Штефан Мештер и был уверен, что застанет своего товарища в условленном месте, сердце его при виде Ионуца радостно забилось, и он пришпорил коня. Ждер одевался после купания. Он оставил в воде Озаны все свои сомнения. На углях горевшего рядом костра поджаривались две форели, пойманные в реке. Костер, неизбежный на всех привалах путников в этом краю, горел весело и бойко, в пламени громко трещал хворост, валежник, сухие ветки поваленных бурей деревьев, о которых никто не знает и которые никто не считает. У такого костра, как бы ты ни промок, вмиг высохнешь, такой костер ласково согреет в час грусти и защитит во сне.

— А к форелям, — крикнул Ионуц, — у меня есть монастырский хлеб и горилка от батяни Никоарэ.

— Будь здоров и счастлив, — ответил ему Штефан Мештер, любуясь юношей, только что вышедшим из холодных вод Озаны и словно омывшимся живой водой. — Не рассказывай; ты все сделал правильно. Я видел Ломай-Дерево и Круши-Камень и должен признать, что выбор твой хорош. Будь эти молодцы проницательнее и умнее, они были бы менее пригодны для нас, ибо не следует слишком многим людям знать о наших делах.

— Верно! Однако ж отец Никодим знает о них.

— Пожелаем здоровья отцу Никодиму, — он, поди, поможет нам.

Ждер согласно кивнул головой. Конечно, отец Никодим поможет им. А ежели к этой уверенности прибавить и купанье, и жаркое пламя костра, и молодость, то чувствовал он себя прекрасно. Он радушно пригласил своего товарища к огню. И вот они сидели, наблюдая, как гаснут последние отблески заката. Оба молчали и слушали голос ветра, который становился все тише и слабее.

— Я пришел, — заговорил немного погодя постельничий, — из Валахии с одним товарищем по имени Гаврилуцэ. Он долгое время состоял при моих княгинях. По обязанности ему не полагалось быть слишком молчаливым. Но как это водилось при дворе валашского князя, Гаврилуцэ не любил работать головой. Так что княгиням частенько приходилось терпеть из-за него огорчения. Теперь они его от себя удалили, но Гаврилуцэ сумел подольститься к сучавскому наместнику и, по слухам, живет припеваючи. Этот пустой малый в восторге от своей красоты и статности и, как только увидит пригожую женщину, строит из себя Фэт-Фрумоса. И плетет своей Иляне-Косынзяне [56] всякие небылицы. А когда прошлой осенью он увидел в Сучаве боярыню Кандакию, невестку твоей милости, то сразу влюбился, даже собрался было похитить ее и увезти. Молил смилостивиться, говорил, что умирает от любви. Хитрая красавица согласилась ответить на его любовь, только выговорила условие: пусть постельничий Гаврилуцэ раздобудет разрешительную грамоту от господаря, непременно с печатью. Гаврилуцэ сперва смеялся, но боярыня Кандакия оборвала его и продолжала настаивать на этом непременном условии. Таким пристыженным Гаврилуцэ, кажется, никогда еще не бывал. Позднее он признался мне, что эта бессердечная женщина — настоящая дьяволица: расставаясь с нею, он чувствовал запах серы… Эх, хороша форель, а ежели к ней еще и горилка, так просто диво!

— Батяня Никоарэ готовит восемь человек, сам он будет девятым… — тихо сказал Ждер, не подымаясь с плаща, на котором лежал у костра.

— Очень хорошо, — ответил Штефан Мештер.

Потом они молча лежали в наступившей вечерней тишине, поворачиваясь к огню то одним, то другим боком, чтобы ушла в дым и в землю вся дневная усталость. Подошли к огню и слуги. Более молчаливых созданий, чем эти два человека, казалось, нет на всем белом свете. Тишину нарушило лишь появление Самойлэ и Онофрея, которые прибыли с конями и с оружием, зажав под мышкой узел со сменой одежды. Пыхтя от усердия, они стали засовывать свои пожитки в переметные сумы, лишь время от времени вздыхая и поглядывая на Ионуца.

— Как дела? — спросил у них Ждер.

— Хорошо, — ответили они в один голос и снова принялись копошиться и укладываться.

Когда стемнело, откуда-то издалека, с окраины села, донесся собачий лай. Вода на реке подернулась рябью, а на небе в просвете между туч, загорелись две звезды. Кони, щипавшие траву, громко зафыркали, одни совсем близко, другие чуть поодаль, потом вновь успокоились. Татарин отошел от костра и бесшумно направился к ним.

Когда у Ждера стали в сладкой дремоте смыкаться веки, он различил сквозь сон голос Онофрея, выражавшего свое недоумение по поводу одного из давних рассказов старшины Кэлимана.

— Так ты и не узнал, что бы это могло быть, конющий?

— Ты о чем?

— Да о том самом, про что рассказывал батька, ну про то, как он вместе с боярином Маноле был в Нижней Молдове, у Катлабуги. Он говорил, что там по большущему-большущему полю стадами ходили к воде черные кабаны. За дикими кабанами ехали всадники без голов. Потом налетела стая воронов, которая застила все небо. Батька видел еще, как дрались между собою на берегу Катлабуги беркуты и стервятники.

— У страха глаза велики, — проговорил постельничий, и Ждер почувствовал, что погружается в сон.

Он проснулся, когда с ясного неба прямо в глаза ему засветил месяц. Перед ним стоял Георге Ботезату. Груда горящих углей казалась второй огромной луной, светившейся в темноте на поляне.

Поднял голову и постельничий, осмотрелся вокруг.

— Пора, — сказал он, отвечая на безмолвный вопрос Ждера. — Пока все хорошо. Что тебе приснилось?

— Приснился кто-то, говоривший, что он мне друг и поэтому собирается съесть меня.

— Скажу тебе, конюший, что сны бывают в руку, хоть все это лишь обман и плод воображения. Хотел бы я знать, где сыновья Кэлимана?

Ответил Григоре Дода, растягивая и коверкая слова:

— Здесь Кэлиман оба; кушал, теперь искать кони пошел.

Пересчитав и убедившись, что все шестеро налицо, всадники при лунном свете вновь перешли вброд Озану. Георге Ботезату, хорошо знавший дорогу, ехал впереди. Проехали низом под крепостью, по дороге в Оглинзь. В бескрайних лугах царила мертвая тишина. Вдали изредка поблескивала зеркальная гладь спокойных вод. Они молча мчались к долине Молдовы-реки; Самойлэ и Онофрей боялись рты раскрыть, зная, как опасно вымолвить слово в полночь. В эту пору стихают буйные ветры и нельзя их тревожить; по озерам бродят злые духи в образе худых, тонких женщин в белых одеждах.

Они перешли Молдову у Богдэнешть, по-прежнему направляясь к востоку, тогда как луна оставалась все дальше позади, на западе. К утру, заслышав пение петухов в селе у Нимирчень, остановились на опушке дубравы. Когда рассвело, они укрылись в густом бору, отыскав место для отдыха. Никем не замеченные, провели в лесной чаще весь день, словно попали в какой-то другой мир. А потом, когда потемнел небосвод, крадучись вышли ложбинкой, все в том же порядке — впереди Ботезату. В одиннадцатом часу ночи они достигли крепости Сучавы.

Прежде чем подъехать к воротам, остановились; Ждер и Штефан Мештер подошли друг к другу вплотную и шепотом посовещались. Заранее было условлено, что к воротам они подъедут лишь вдвоем. Когда на башне пробьет одиннадцать, они появятся у крепости, — капитан стражи уже знает, что это возвращается Штефан Мештер с приказом господаря. Он их впустит и проследит, чтобы ворота оставались открытыми до тех пор, пока они выйдут с княгинями Раду-водэ. Коней держат наготове. По заранее отданному приказу их седлают каждый вечер к назначенному часу. На них — легкие валашские седла и мягкие седельные подушки. Придется княгине Войкице и княжне Марии ехать верхом по-мужски, ибо другой возможности нет. В Молдове не было заведено, чтобы знатных женщин, как в Царьграде, носили в паланкине с атласными подушками черные рабы; устланные же коврами колымаги и возки годятся лишь для коротких выездов на какую-нибудь прогулку в лес или до монастыря.

Таким образом княгине и княжне предстоит трудная дорога. Сначала княгиня Войкица колебалась, — у вдовы, перенесшей тяжелое горе, было слабое сердце. Однако княжна Мария так жаждала этой поездки и так досаждала матери, что та наконец уступила. Другого ничего не оставалось, надо было свыкнуться с мыслью, что молодость неудержима, как весенние потоки.

— Княгиня Войкица удивлена, — говорил постельничий Мештер, — однако же удивляться тут нечему. Подобно Марушке, супруге его милости Симиона, княжна одержима бесом противоречия. Казалось бы, она должна ненавидеть Штефана-водэ за то, что он изгнал ее отца, отобрал у них все богатства, опустошил их дворец, но она, напротив, взирает на него с восторгом и теряет покой, если подолгу не видит его. А теперь она желает перебраться поближе к Васлую. Сколько она жаловалась, негодовала, посылала письма, требовала ответа. А, как говорится у франков, чего пожелает женщина, того пожелает и бог.