Цветы сливы в золотой вазе, или Цзинь, Пин, Мэй - Ланьлиньский насмешник

— Гуаньгэ расплакался, — сказал он на ухо хозяину. — Инчунь просит вас послать кого-нибудь за матушкой Шестой.

— Поставь кувшин и живо ступай, позови слуг, — распорядился Симэнь. — Пусть возьмут фонари и не мешкают. А где же слуги?

— Циньтун с Цитуном пошли матушек встречать, — отвечал Дайань.

Ин Боцзюэ насчитал в коробке шесть фишек, взял одну и объявил:

— Я бросаю кость, и каждый должен назвать ее стихотворной строкой. У кого сойдется, кто не придумает строку, пьет штрафной кубок. Следующий за ним обязан спеть или рассказать анекдот. Кто ни того, ни другого не может, тоже пьет.

— Ах ты, сукин сын! — заругался Симэнь. — Больно ловок будешь!

— Главнокомандующий чихнет, а подчиненные уж в струнку вытягиваются! — заявил Ин Боцзюэ. — Какое ты имеешь право мне перечить?! Лайань! Налей кубок! Штрафую твоего батюшку. Пусть язык прикусит.

Симэнь засмеялся и осушил кубок.

— Внимание, господа! — крикнул Ин Боцзюэ. — Начинаем! Если ошибусь, тоже пить буду. «Студент Чжан, захмелев, в западном флигеле слег. Сколько ж выпил? Один большой кувшин иль пару малых?». Глядите, в самом деле единица.

Симэнь распорядился, чтобы Шутун наполнил Ину кубок, а Се Сида спел. Сида хлопнул в ладоши.

— Я спою на мотив «Срываю ветку корицы». Слушайте!

Он запел:

Как разумна и красива,Как щедра и терпелива,Как кокетлива, игриваНенаглядная моя!Брови — гор весенних своды,Очи — в осень стихли воды,Ворона крыла разводыЭтих локонов струя.Как терзаюсь я жестоко,Отойдешь — мне одиноко —Путь на запад от востокаОкеаном мировым!Кто поймет мои печали,Ритуалом обручальнымСклеит нас — того венчаюБодхисаттвою живым!

Ин Боцзюэ выпил кубок и передал кости Се Сида. Тот должен был бросить кость, а Симэнь — петь.

— «Спасибо, Хуннян помогла мне дойти до кровати.[520] Который теперь час? — Уж третью ночную стражу пробили, четвертая стража пошла», — продекламировал Се Сида, бросая кость.

Как ни странно, легла четверка.

— Тебе, брат, четыре кубка пить полагается, — сказал ему Ин Боцзюэ.

— Мне столько не выпить, — отозвался Се Сида. — Двух хватит.

Шутун наполнил два кубка. Се Сида осушил один, решив выпить другой после того, как споет Симэнь, а между тем они с Ин Боцзюэ умяли целое блюдо каштанов.

— Я не пою, — сказал Симэнь. — Лучше расскажу анекдот. Входит один во фруктовую лавку и спрашивает: «Оливы есть?» «К вашим услугам», — отвечает лавочник и достает оливы. Вошедший так на них и набросился — одну за другой, знай, в рот кладет. «Что ж это ты — покупать не покупаешь, а ешь?» — спрашивает лавочник. «Да уж больно они грудь очищают», — отвечает. «Тебе, может, и грудь очищают, а вот мне сердце надрывают».

Все рассмеялись.

— Если тебе сердце надрывают, распорядись, чтоб нам еще блюдо подали, — заметил Ин Боцзюэ. — Сколько навозу подберешь, на столько и удобришь.

Се Сида выпил второй кубок и передал кости Симэню.

— «На память сохранил я шпильку золотую, — продекламировал тот, бросая кость. — Сколько потянет она? Цяней пять-шесть, а может, и семь».

На столе лежала пятерка. Шутун наполнил до половины две чарки.

— Ты, брат, пить мастер, а тебе только две чарки налили, — говорил Се Сида. — Куда это годится? Пей четыре. Я сам тебе поднесу в знак почтения.

Дошла очередь петь Хань Даого.

— Ты, брат Бэнь, постарше меня, — уступил он Бэнь Дичуаню.

— Я петь не умею, — заявил тот. — Расскажу лучше анекдот.

Симэнь Цин осушил оба кубка, и Бэнь Дичуань начал:

— Разбирал как-то судья одно дело, связанное с прелюбодеянием, и спрашивает: «Так как же ты овладел ею?». «А я обратился лицом к востоку и ноги к востоку вытянул», — ответил обвиняемый. «Не городи чепухи! — осадил его судья. — Какое же тогда могло быть соитие? Хотел бы я сыскать такого любодея!». Подбегает тут к судье стоявший в стороне человек, падает на колени и выпаливает: «Если вы ищите лицедея, сударь, я готов хоть сейчас вступить в должность».

— Знаю, дружище Бэнь, человек ты хоть и небескорыстный, а на хозяйское не польстишься, — заметил Ин Боцзюэ. — Но ведь хозяин у тебя тоже не старик. Я об этом самом соитии говорю. Что, может, ему на подмогу не прочь, а?

Бэнь Дичуань с испугу густо покраснел.

— Вы о чем, дядя Ин? — пролепетал он. — Я ж для смеху сказал. Не было у меня никакой задней мысли.

— Да все о том, — отвечал Ин Боцзюэ. — Нет, говорят, дыма без огня.

Неловко почувствовал себя за столом Бэнь Дичуань, но и уйти не решался. Так и сидел, как на иголках.

Симэнь осушил четыре чарки. Дошла очередь до Бэня. Только он поднял фишку, вошел Лайань и объявил:

— Дядя Бэнь, вас спрашивают. Говорят, с гончарен прибыли.

Бэнь Дичуань, словно цикада, сбросившая кокон, как на крыльях вылетел из-за стола.

— Тогда, Хань, тебе кость бросать, — сказал Симэнь.

— Исполняю приказ! — отвечал Хань Даого, вынимая фишку. — «Госпожа бить Хуннян приказала. Много ль палок отведать служанке пришлось? Восемь иль девять, а может, и больше десятка».

— Мне петь? — спросил Ин Боцзюэ. — Петь я не буду, а расскажу анекдот. Шутун, налей-ка всем чарки и батюшке тоже. А теперь слушайте! Монах с послушником отправились к жертвователю. Когда подошли к воротам его дома, послушник ослабил пояс и опустил его чуть пониже. «Смотри, что ты сделал? — говорит монах. — У тебя и заду как будто не стало». Послушник оборачивается и отвечает: «Исчезни у меня зад, вы, отец наставник, и дня бы не прожили».

— Вот пакостник, сукин сын! — заругался Симэнь. — Подумаешь, перлы изрекает.

Не будем больше говорить об этой пирушке, а расскажем пока о Дайане.

Удалился он в переднюю постройку, велел Хуатуну приготовить фонарь, и оба они пошли к супруге У Старшего за Ли Пинъэр.

— У меня там сын расплакался, — сказала Пинъэр, узнав, в чем дело. — Не придется, видно, поздравить молодых. Вот оставляю им подарок и разрешите откланяться.

Невестки У Старшая и У Вторая никак не хотели ее отпускать.

— Обождите немножко, сейчас молодые выйдут, — уговаривали они.

— Отпустите ее, сударыня, — вмешалась Юэнян. — Мы можем и посидеть, а она пусть идет. У нее ребенок расплакался.

Старшая невестка У проводила, наконец, Пинъэр до ворот.

Дайань оставил Хуатуна, а сам с Циньтуном понес паланкин домой.

После поздравления молодых гости стали расходиться. На пять паланкинов оказался всего один фонарь, а время стояло темное — двадцать четвертый день восьмой луны.

— Что это — единственный фонарь? — удивилась Юэнян. — Где ж остальные?

— Я принес два, — отвечал Цитун, — но у меня Дайань выпросил. Они с Циньтуном проводили матушку Шестую.

Юэнян на это ничего не сказала, а Цзиньлянь не выдержала.

— Цитун, сколько вы фонарей принесли? — спросила она.

— Мы с Циньтуном взяли два, — отвечал слуга. — А потом Дайань один у меня отобрал, Хуатуну велел остаться, а сам с Циньтуном пошел за паланкином матушки Шестой.

— Дайань, арестант, рабское отродье! — заругалась Цзиньлянь. — Он, что ж, сам даже фонаря не захватил?

— Мы с ним пришли. Я один принес, — отвечал Хуатун.

— Один принесли, так чего ж он отбирает? — не унималась Цзиньлянь.

— Мы ему говорили, а он отобрал, и все, — оправдывался Цитун.

— Сестрица! — Цзиньлянь обернулась к Юэнян. — Видишь, что выделывает разбойник Дайань? Но погоди! Я с тобой, подлиза, дома поговорю.

— К чему горячиться? — успокаивала ее Юэнян. — Там ребенок плачет, их за ней послали. Чего тут особенного?

— Вы не правы, сестрица, — отвечала Цзиньлянь. — Мы-то ладно, а вы же старшая в доме. Нельзя слуг распускать! Добро бы было светло, но в такую темень один фонарь на четыре паланкина — уж совсем ни на что не похоже!

Так за разговором добрались они до дому. Юэнян и Цзяоэр проследовали в дальние покои, а Цзиньлянь и Юйлоу только успели войти в ворота, как кликнули Дайаня.

— Дайань в дальних покоях прислуживает, — пояснил было Пинъань, но тут на зов неожиданно явился Дайань, и Цзиньлянь обрушилась на него с бранью:

— Ах ты, арестантское твое отродье! Той льстишь, кто пользуется расположением, да? Смотри, ноги не отбей, за ней бегаючи! Взял фонарь, ей и одного хватит, так нет! Ишь, распоясался — ему второй вынь да положь. Слуг поменял. Ей одной, выходит, два фонаря подавай, а нам вчетвером можно и одним обойтись, да? За кого ж ты нас принимаешь? Мы, что ж, не жены твоему хозяину, а?

— Напрасно, матушка, вы на меня обижаетесь, — говорил Дайань. — Батюшка узнал, что Гуаньгэ плачет, велел мне сейчас же взять фонарь и доставить матушку домой. Опасался, как бы ребенок не заболел. Не сам же я пошел. Мне батюшка так приказал.