Стрижи - Фернандо Арамбуру

ходила. В первый раз я видел свою подругу с накрашенными губами, что сильно ее изменило и почему-то сначала мне не понравилось. Но потом, пока мы ехали в метро и я сравнивал ее с другими женщинами, даже чуть-чуть подкупило, и наконец, когда я увидел явное одобрение, с каким встретила Агеду мама, стал смотреть на новый штрих не без удовольствия.

Несколько дней Агеда мучительно раздумывала, как ей одеться и что принести маме в подарок. Даже советовалась со мной. Что касается одежды, я сразу сказал: мы идем не на торжественный прием в королевский дворец, а на обед к моей матери, так что незачем слишком выпендриваться. И добавил: ты должна выглядеть такой, какая есть на самом деле. Агеда послушалась и выглядела как нормальный человек или, по крайней мере, не как человек, который лезет из кожи вон, желая всех поразить, и в результате производит жалкое впечатление.

Про подарок я сразу заявил, что тут ей не помощник. Мне никогда и в голову не приходило что-нибудь принести маме, если не считать грязного белья, накопленного за неделю. После долгих сомнений Агеда сделала выбор в пользу кухонных прихваток, которые сама же и сшила. По ее словам, над этими прихватками она трудилась всю ночь до рассвета. Мама, желая показать, как она оценила подарок, тут же пустила их в ход, едва сняв обертку. И несколько раз повторила: «Просто чудо какое-то!»

К моему удивлению, вскоре у обеих заболела голова. Они трудились на кухне. Агеда предложила маме свою помощь, и та с восторгом ее приняла, а я тайком слушал через приоткрытую дверь их разговоры. Между прочим, Агеда ничего не сказала мне про свою мигрень. В метро мы вроде бы вполне нормально болтали, и она даже не упомянула о головной боли. Я не знал, что такое с ней случалось довольно часто, но сейчас уловил в домашней атмосфере легкую перемену – некий укор себе. Во всяком случае, не мог не задаться вопросом, сколько воскресений я наслаждался вкуснейшей маминой стряпней и досаждал ей своими неприятностями, обидами и проблемами, не думая о том, что в этот момент у нее чудовищно болела голова. И ни разу не поинтересовался ее самочувствием. Из беседы двух женщин я уяснил, что обе ловко умели скрывать свои страдания от окружающих, но, конечно, до известного предела.

Стоя в коридоре, я слышал, что они обменивались советами, как можно снять или хотя бы смягчить головную боль. И с изумлением узнавал подробности повседневной жизни каждой из них, совершенно мне до той поры неведомые.

Обе считали выходные дни настоящим проклятьем для себя: «Только подумаешь, что вот, можно немного и расслабиться, как хлоп, снова голова заболела». Не выспаться – плохо, переспать – еще того хуже. Мама перечислила своих главных врагов: спиртное (и я тотчас вспомнил ту ночь, когда брат показал мне бутылки с бренди, спрятанные в чулане), скованные мышцы спины, отказ от завтрака или от еды в положенные часы. Агеда подтвердила, что и у нее враги отчасти те же самые, но добавила кое-что еще: месячные (мама: «А я их всегда воспринимала как спасение»), выход на улицу с мокрыми волосами, еда в неположенное время, шоколад…

– Шоколад?

– Даже глянуть на него боюсь. И на алкоголь тоже.

Потом обе снова заговорили о способах, помогающих победить мигрень, хотя они не всегда действовали. И речь шла не только о лекарствах, которых Агеда успела перепробовать невесть сколько, а мама, как я понял из ее слов, – и вообще все. Она посоветовала Агеде выпивать немного кофе с лимоном при первых же признаках боли. Агеда ответила, что возьмет это на вооружение.

При прощании мама повторила:

– Не забудь: чашечка кофе с лимоном.

Несколько дней спустя мама сказала мне по телефону:

– Эта девушка – настоящее сокровище. Не будь дураком. Смотри, чтобы ее у тебя не увели.

Потом несколько раз попросила, чтобы я и в следующие воскресенья приглашал Агеду с собой.

И я действительно приводил ее еще два или три раза, а когда уже начал привыкать к накрашенным губам Агеды, на моем горизонте появилась девушка по имени Амалия – с красивым лицом и чудной фигурой, овеянной ароматом духов.

4.

Уже давно мы с Хромым не баловали себя крокетами в «Каса Маноло». Войдя, мы увидели, что и без того небольшой бар набит битком, и нам пришлось немного подождать на улице, пока компания светских дам с прическами, сделанными в парикмахерской, покинет заведение, чтобы переместиться в Театр сарсуэлы, расположенный на другой стороне узкой улицы Ховельяноса. Теперь можно было занять столик у окна, где не так мешал шум голосов, и поговорить. Нам принесли тарелочку с оливками, крокеты по большой порции и красное вино. Я заказал себе еще и кусок тортильи, чтобы дома уже не заботиться об ужине.

Хромой пустил в ход тяжелую артиллерию, пылко доказывая мне, что нельзя скрыть от чужих глаз сильную боль, такую, что способна валить человека с ног. Ту, что проходит от таблетки аспирина, – еще куда ни шло, но мигрень, которую любое движение, любой самый легкий звук или лучик света, попавший в зрачок, превращают в муку смертную, – это совсем другая история.

– Подожди, подожди, а ты-то почему так хорошо разбираешься в мигренях?

Но он гнул свое: к сожалению, ты, ослепленный эгоизмом, видел в матери только служанку, машину для готовки, стирки и обожания сыночка; она вроде как вечно должна была вскармливать тебя грудью, и если не молоком, то состряпанными ею блюдами. Твоя мама – прекрасная женщина, она боялась хотя бы намекнуть на свои страдания или пожаловаться, чтобы не испортить своему маленькому Тони воскресный обед.

– Ты хоть раз поблагодарил свою мать?

– А тебе какое дело?

– Мне? Никакого. Ты сам заговорил на эту тему.

Потом Хромой поинтересовался, с чего это я с некоторых пор зациклился на воспоминаниях, вызывании духов прошлого и прочей мутоте. Может, это я сам трусливо хватаюсь за жизнь, а вовсе не он, как мне нравится утверждать? В ответ я объяснил, что для меня воспоминания – форма прощания. Сейчас уже март, и мое время истекает. Вот и все. Что уж такого необычного в том, что человек оглядывается назад перед близким уходом, словно неторопливо листая альбом с фотографиями, и делится впечатлениями с другом, которого считает – или считал – заслуживающим полного доверия? Я решил не признаваться, что каждый вечер перед сном делаю короткие записи, хотя и без малейших литературных претензий. Побоялся, что он проявит любопытство. Хромой