Огненный скит - Юрий Любопытнов

Степан обул бутсы, просунул руки в рукава бушлата, прошёл к двери и открыл её. Вчера он незаметно смазал скрипучие петли растительным маслом, взятом на кухне, чтобы не скрипели. Они с Блиновым жили в полуземлянке, как и все остальные заключённые, — бараки ещё строились. Одна привилегия у него с лекарем и была: при побудке они не ходили на перекличку, а вечером отмечались у медицинского начальства лично. Но и это не было правилом, потому что Мальшин не требовал точности соблюдения, полагая, что двум таким заморышам, как Степан и Пётр, не придёт на ум бежать из лагеря, да и куда побежишь, когда кругом на сотни вёрст глухая тайга. В лагере жили политические заключенные, а не матёрые уголовники, которым свобода сулила кратковременное, а в случае удачи и долгое отлучение от тюрьмы — они знали, где скрыться и жить спокойно до следующего провального дела. А политическим, арестованным зачастую по навету, а чаще по социальному положению, бежать было некуда, они не настолько понаторели в воровских ухищрениях и свобода сулила недолгое счастье. При поимке могли схлопотать такой срок, что и во сне не приснится.

Осенняя ночь была тяжёлой. Небо было заволочено тучами и не проглядывало ни единой звёздочки. Порывами налетал ветер, переметая по земле сухие листья и жухлую траву.

«Это к лучшему», — думал Степан, полусогнувшись пробираясь по вытоптанной земле к «холодной» — тесовой сараюшке три на три метра, стоявшей недалеко от лазарета, за канавой, через которую был перекинут жиденький мосток из трёх досочек. В эту сараюшку доставляли покойников, откуда они на другой день благополучно завершали земной путь на кладбище.

Сердце бешено колотилось. Может, он зря это затеял? Отбыл бы свои положенные десять лет. Он ещё молодой, вернулся бы домой. Но мысль, что ему трубить здесь десять лет, а за это время неизвестно, что произойдёт, отбрасывала напрочь сомнения, и ноги сами несли его к «холодной». Если побег не удастся, вкатят ему ещё лет пять-семь, а может, и на всю катушку размотают, это как начальство посмотрит. А если удастся! Прочь сомнения! И тятенька наказ давал: «Дело у нас в скиту есть. На тебя вся моя надежда. Я не сумел добыть сундук, так ты сумей». Грех не воспользоваться богатством, которое давно ждёт самого удачливого. Может, он и есть самый удачливый?

Тогда отец, открыв тайну мурманского сундука, сообщил и способ, как бежать. Узнав, что Степан колотит гробы для лагерных покойников, он сказал ему:

— Ляжешь вместо меня в гроб. Когда принесут на кладбище, сумей отбросить крышку и беги.

— Да как я лягу в гроб! — пытался возразить Степан. — А тебя куда дену? Что я нехристь?

— Обо мне не беспокойся. Спрячешь тело куда-нибудь. Найдут — похоронят.

После уговоров Степан сдался:

— Ну ладно, убегу я. Кругом тайга. Без жратвы, тёплой одежды, без документов меня каждый поймает…

— На то и голова, чтобы убечь и не поймали. Другого случая не будет. Выберешься, добудешь документы и помни всегда о мурманском сундуке. Найдёшь его, будешь как сыр в масле кататься. А за меня молись. Отмоли мой грех перед Изотом.

С трепетом в сердце Степан согласился, хотя сомнения терзали душу. Вдвоём с отцом они разработали подробный план действий.

Добравшись до «холодной», Степан оглянулся, подождал минуту, не шевелясь, и, убедившись, что кругом тихо, толкнул дверь и прошмыгнул внутрь. В кромешной темноте ничего не было видно. Гроб стоял на козлах. Степан провел рукой по холодной крышке — под ней лежал отец, готовый к последнему путешествию.

Степан застыл у домовины, не отнимая руки от доски. Разве думали они с отцом год назад, что очутятся в лагере и что будет он хоронить тятеньку вдали от родных мест с клеймом врага народа, ссыльного. А теперь даже выходит, что и хоронить по-человечески не будет, если возьмётся за осуществление задуманного.

Для претворения замысла надо было перенести покойника в плотницкую, где работал Степан, а самому занять его место. Плотницкая стояла шагах в тридцати-сорока от «холодной» в окружении штабелей сохнувших досок и бревён.

Степан нащупал гвозди, вбитые в крышку гроба не до конца, и раскачал их. Они легко подались. Сняв крышку и прислонив к стене, подпихнул руки под тело и взвалил покойного на плечи. Отец изболелся, и тело было лёгкое, высохшее. Оно уже застыло. Степан ощущал под руками окостеневшие мышцы.

Ногой толкнув дверь, вышел и огляделся. В чёрной темноте не было видно и в двух шагах. Вдалеке, у колючей проволоки, протявкала сторожевая собака и затихла.

Перенеся покойного в плотницкую, Степан раздвинул доски и положил тело в приготовленное углубление, сверху заложив тесинами. Вначале хотел зарыть тело в стружки, которых за день накапливалось большое количество, но, вспомнив, что по утрам за ними приходят истопники, разжигавшие печи у начальства, передумал — это было опасно. Они могли обнаружить труп. А здесь в досках, которые сохли, он пролежит не обнаруженным до того времени, пока побег не будет раскрыт.

Убедившись, что он всё сделал хорошо, Степан осторожно вышел из плотницкой, прикрыл дверь и почти на цыпочках прошёл к «холодной».

До рассвета оставалось часа два или три. Небо было затянуто тёмными плотными облаками, воздух был стылый, но не морозный. «Это к добру», — подумал Степан. Если бы подморозило, он бы, дожидаясь в гробу могильщиков, мог не выдержать стужи.

Он знал, что хоронят рано утром, с рассветом, когда лагерная жизнь ещё не начиналась. Это, наверное, делали затем, чтобы похороны не отвлекали от работы остальных и чтобы не видели, сколько умирает ссыльных. Как водилось, к «холодной» приезжали двое могильщиков из ссыльных, которым было дадено послабление по причине слабого здоровья или других поблажек начальства, на лошади в сопровождении конвоира, ставили заколоченный гроб на телегу и везли на кладбище.

Когда Степану показалось, что рассвет вот-вот наступит, он приставил крышку к гробу, туже обхватил себя бушлатом, зажал в руку самодельный нож и лёг на дно, на стружки. Надвинул крышку гроба и приладил её так, чтобы гвозди сели на место. Для этого он с вечера расширил отверстия, чтобы они без принуждения входили в них.

Леёжа в темноте в неудобной позе, он стал ждать заветной минуты. Хоть делал он гроб по своему размеру, в нём было тесно, стружки промялись и голова оказалась ниже туловища, тело затекало.

Протявкала собака, ей откликнулась другая. Степан определил, что лаяли они невдалеке от конюшни, значит, могильщики запрягали лошадей, видно, уже рассветало, но он не мог этого определить, так как ни единой капли света не проникало в его домовину. Ждать ему оставалось недолго. У него онемели руки и ноги, и пока никого не было, он пытался поменять позу, насколько это позволял сделать гроб. Ощутимой пользы это не принесло. Снаружи донеслись голоса. Что именно прокричали, разобрать было трудно. Степан подумал, что это на кухню шёл наряд.