Саламандра - Полевка

выпил на кухне в одиночестве. Он выпил дома весь запас спиртного, но, похоже, алкоголь его не брал, он только мычал и тер лицо, как будто пытался стереть грязь воспоминаний. Но, выпив коньячную заначку, припрятанную на случай уважаемых гостей, он вдруг расслабился и поймал за руку сына, который пытался его накормить хоть чем-нибудь. Он посадил двенадцатилетнего пацана напротив себя и попытался что-то объяснить.

Слова не находились, отец все больше говорил междометиями и мычал, но потом в его глазах прояснилось и он выдал слова, которые Алекс никак не ожидал услышать от своего отца: «…война — это грязь. Даже если за святые цели, ты не можешь остаться с чистыми руками и неоскверненной душой, это как огонь, он все равно тебя опалит и прокоптит до самой серединки, и кто-то все равно умрет. И лучше, если умрут ОНИ, а не те, которых ты знаешь, но только вот ОНИ — это тоже люди, и у них тоже есть семьи, и им так же больно и страшно. Но этого не видно, когда ты рассматриваешь их в оружейный прицел. Война — это как огонь, но только в ней сгорают человеческие жизни, мечты и надежды о светлом будущем. И даже если ты выйдешь живым, пройдя сквозь огонь, он все равно оставит на тебе свои следы и изменит тебя, и этого не избежать, потому что в огне брода нет».

Отец заснул после этого, а утром даже не помнил, что произошло, и очень обиделся на сына, когда тот решил не быть военным. Но в этой жизни война все же достала его, и ему пришлось сделать свой выбор, кто умрет — они или другие. Лекс смотрел в окно, где воины Тургула разгружали очередные бочки, полные веток и коры. Он слышал их незамысловатые шутки и команду Тургула перекусить раньше, чем отправиться за следующей партией, и понимал, что если кто-то и умрет, то пусть лучше умрут другие, а не те, которых он знает. Потому что если он сейчас струсит и не захочет марать свои руки и душу, то, скорее всего, при первой же атаке в этой самой реке погибнет если не вся армия Сканда, то большая ее часть. Вот эти самые люди будут плавать в воде, красной от их крови.

— Помойтесь и приведите себя в порядок, — Лекс отошел от окна и кивнул монахам на таз с водой, — сегодня будет горячая ночь и надо быть чистыми хотя бы вначале…

Монахи кивнули и двое сразу стали раздеваться, Лекс вышел из комнаты, чтобы не смущать людей, хотя сам спокойно мылся в их присутствии, он их совершенно не стеснялся. Двое молча вышли следом за рыжиком. Лекс сразу устроился у стола рядом с окном и с интересом наблюдал, как растет гора бочек у причала. Корчмарь спросил, что будет кушать «глубокоуважаемый гость», и рыжик велел отнести еще еды солдатам, а ему и его сопровождающим подать рыбы, овощей и сладкой воды.

К тому времени, как миски с вкусно пахнущей едой принесли румяные служаночки, двое монахов спустились в чистых балахонах и сели неподалеку. Лекс не звал их за свой стол и не пытался познакомиться. Иди, знай, какие у них тараканы в голове? Тут бы со своими разобраться… Служаночки мило стреляли глазками и показывали упругие грудки в вырезе блузок, но Лекса интересовало, что происходит на улице, а монахов еда. Поэтому две девульки обиженно вернулись на кухню. Тургул ворвался на кухню, но увидев, что рыжик сидит в зале, бросился к нему.

— Все готово! Начинаем?!

— Нет, — Лекс ухмыльнулся и похлопал по столу, — присаживайся, покушай, отдохни. И людей отправь отдохнуть. Мы начнем, когда окончательно стемнеет. А пока поставь караул, чтобы охраняли то, что есть, а остальных отправь отдохнуть, ночь будет тяжелая.

— Почему ночью? — Тургул недоумевал, — почему не сейчас?

— Потому что ночью огонь особенно прекрасен, — Лекс пожал плечами, как объяснить про психическую атаку и некий элемент неожиданности, ведь все будут ждать утра… — Сканд не говорил, когда они планируют начать?

Тургул недовольно поджал губы и покачал головой, показав, что с планами главнокомандующего не знаком, а потом вышел на улицу, чтобы распорядиться об очередности караулов. Лекс посмотрел ему вслед и спросил чего-нибудь сладкого. Ему притащили миску с медом и маленькие оладушки. Мед был на удивление обыкновенным, без всяких непривычных запахов или вкусов, просто майский мед, желтый и душистый, и немного горький. Оладушки тоже были обычными для прежней жизни, его такими иногда баловали подруги, он даже однажды специально познакомился с толстушкой. Она очень вкусно готовила и пекла изумительную сдобу. И, приходя домой и учуяв вкусный запах сдобы и еды, он даже прощал ей лишние килограммы на фигуре, но она была домоседкой и вытащить ее куда-либо было проблемой. И вскоре она стала раздражать со своими тарелочками с печенюшками, вазочками с вареньем и вязаными носками. Алекс однажды понял, что задыхается в этом ванильном сиропе, и сразу же порвал с ней, хотя вкус рыбной кулебяки запомнил на всю жизнь.

Пока Лекс медитировал над оладушками, слизывая с пальцев мед, во дворе начался какой-то переполох. Лекс сразу напрягся и прилип носом к окну. Через тонкие жалюзи было видно, что во двор кто-то заехал. Монахи, услышав шум бросили свою еду и встали за спиной у рыжика, но когда открылась дверь, в таверну ворвался Сканд и сразу бросился на второй этаж. Он открывал все двери, кого-то разыскивая. И никого не найдя, уже набрал воздуха в грудь, чтобы рявкнуть на хозяина, но тут он увидел монахов и крайне довольного рыжика, который с самым независимым видом макал пальцы в мед, а потом их облизывал.

— Вот ты где… — обрадовался здоровяк, — я думал, ты спишь, а ты, как всегда, ешь. Обжора!

— Наше вам почтение, добрый человек! — Лекс отсалютовал Сканду оладушком, — не желаете присоединиться?

В таверну вошли все военачальники Сканда и разглядывали Лекса, как интересную игрушку. Они и раньше видели его, но рыжик всегда молча проходил по шатру и скрывался в дальней комнате или просто засыпал неподалеку от генерала. А днем ехал на ящере, без всяких капризов и претензий, в последние дни вообще на ящере одного из центурионов. Всегда молчаливый и тихий, они и не предполагали, что он может говорить в присутствии старших. Поэтому некоторые рассматривали его с откровенным ехидством: «оно еще и говорит». Но Лекс открыто проигнорировал самцов, он вообще, казалось, в зале, кроме Сканда, никого больше не увидел.

— Тургул сказал,