Черная шаль - Иван Иванович Макаров

состраданием, достал и подал ему хлеба и сала. Минарин машинально принял, надкусил хлеб, но не стал есть. Минуту он сидел в окаменелой неподвижности. Потом внезапно встал и быстро вышел из аланчика.

Оставшись наедине, Сарамык сперва решил не думать о старом каме. Но его загадочное поведение и разговор, похожий на бред, тревожили пастуха. Вскоре думы о Минарине стали столь неотвязными, что Сарамыку показалось тесно и душно в аланчике. Он вышел. Уже вечерело. Было очень душно и безветренно.

Из-за гор через все небо тянулись мутные полосы облаков. Изредка налетал едва ощутимый прохладный ветерок, налетал на одно мгновение, внезапно, точно украдкой. Скот сбился в плотную кучу у скалы, торчавшей навесом. Короткие с обвислым брюхом быки тяжко дышали и то и дело поглядывали по сторонам. В темно-лиловом взгляде их Сарамык заметил смутное чувство тревоги и беспокойства.

— Будет гроза, — сказал он и стал внимательно осматривать небо и горы.

Громоздившиеся скалы чередовались с провалами, с причудливыми хребтами, с голубыми полосами снеговых вершин. И весь этот каменный хаос медленно погружался в душную темноту. Только вершина той скалы, где жил Эрлих, по-прежнему отливала фиалково-кровавым отблеском.

Всматриваясь, Сарамык внезапно разглядел, что по отлогому подъему, где они не так давно гнали скот для «кино», к самой вершине медленно поднимается человек. Он нес с собой огромный, овальной формы предмет, а одет был в длинной ячи и в шапке с перьями. За плечами он нес какую-то связку.

— Зачем кам полез туда? — спросил себя Сарамык.

Минарин поднимался страшно медленно. Когда он прошел половину подъема, стало уж так темно, что он виднелся черным силуэтом на фоне неба.

А потом точно растаял медленно в темноте.

Вскоре Сарамык увидел, как на самой верхушке скалы, около каменной плиты, на которой теперь уже погасли багровые отливы, вспыхнул и замигал, как далекая красная звезда, робкий огонек и белая струйка дыма поплыла вверх. Сарамык смотрел туда не отрываясь. Внезапно от костра к нему долетел гулкий звук бубна… потом другой… третий. Сарамык напряженно вслушивался. Вскоре удары бубна участились, стали непрерывными. Одновременно они сопровождались какими-то едва уловимыми звуками, похожими на звон колокольцев вдали и на мычание заблудившегося телочка. Звуки лились, то утихая, то возрастая снова и снова.

Костер, слегка колеблясь, горел непрерывно ровным красным огнем. Точно пламя вырывалось прямо из скалы.

Внезапно звуки бубна замолкли, и Сарамык в затишье услыхал необычайно звонкий, несвойственный старому Каму голос, почти крик:

— Хрипун!.. Обжора!.. Выходи!.. Выходи… Хрипун… Хрипун…

И снова гукнул бубен… Гукнул, зачастил, точно забился в какой-то гулкой, звенящей судороге. И на этот раз Сарамык внятно расслышал исступленное, нечеловеческое мычание кама: буээ…

Вдруг за спиной Сарамыка, заглушая гуканье бубна, тяжело и грозно загремел гром. Удар раскололся о каменные вершины гор и протяжным эхом потонул в пропастях и обрывах. Пастух оглянулся. Тяжелая, свинцовая туча нависла над горами. Где-то в ущелье огромной дудкой загудел ветер и смолк. И опять гулко загукал бубен кама, путаясь в его бормотании, как в длинной шубе. И опять Сарамык услышал окаянный возглас, похожий на вопль:

— Хрипун!.. Хрипун!..

Налетел ветер. Далекий огонек кама беззащитно заметался на скале.

Недалеко от пастуха тихо, испуганно замычала корова.

Внезапно ослепительным, чуть зеленоватым пламенем вспыхнули горы. На одно мгновение Сарамык увидел огненную щель, сквозь черное облако мелькнувшую вниз, на вершину горы, и в тот же миг там вымахнул огромный огненный шар.

Было несколько секунд мертвого затишья, в котором необычайно громко слышалось сумасшедшее гуканье бубна. Потом… Сарамык слышал, как гремит, разрываясь, снаряд или бомба. Но если бы все ящики снарядов и бомб, которые видел Сарамык, разорвались сразу, то и тот грохот казался бы хлопушкой в сравнении с ударом грома, грохнувшим вслед за мгновением затишья. Точно и небо и земля сразу разорвались вдребезги.

И опять затишье… Снова гуканье бубна у далекого костра и вопли:

— Выходи… Обжора… Хрипун…

Сарамык послушал еще несколько минут гуканье бубна, бормотание кама и его исступленные крики. Нового удара грома все еще не было. Потянуло влажной прохладой. Точно где-то рядом, прямо над головой Сарамыка, висело целое море. Сарамык запрокинул голову, ожидая, что сейчас ему в лицо упадет крупная капля дождя, потом другая, третья.

— Хорошо… Хорошо… — шептал он, ожидая капли и не слыша уж гуканье бубна. — Так давно не было дождя… Хорошо…

В это мгновение он снова услышал тревожные звуки бубна. Сарамык улыбнулся.

— Вот стучит… Вот стучит… Совсем, совсем чудак кам Минарин, зачем стучит? — проговорил он, не опуская лица, и, помолчав, добавил: — Хорошо.

Вдруг снова вспыхнули горы, и тут же грохнул оглушительно трескучий удар грома. И вслед за ним не одна капля, а целый ливень хлынул в лицо Сарамыку.

— Ой, — испуганный неожиданностью, вскрикнул он и, уж опомнясь, фыркнул: — Уф… уф… — и быстро юркнул в аланчик.

А из аланчика уж смутно, уж едва слышно сквозь шум проливного дождя Сарамык услышал гуканье бубна, то и дело заглушавшееся громом.

Сарамык долго слушал грозу, шум то стихающего, то усиливающегося дождя и нелепое, захлебывающееся гуканье бубна.

Близко к полночи на несколько минут замолкла гроза и перестал дождь. И Сарамык услышал все тот же исступленный, но уже охрипший вопль кама Минарина:

— Обжора… Хрипун… Хрипун…

Потом опять ударила гроза, и громко по крыше аланчика застучали крупные капли.

— Чудак, чудак, совсем чудак старый Минарин… Чего стучит?.. Зачем стучит? — проговорил, засыпая, Сарамык.

Утром Сарамык проснулся поздно и в дымовое отверстие аланчика увидел яркий радостный свет. Он неподвижно уставился туда взором, вспоминая вчерашнее. Он вспомнил грозу, ливень, кама, его страшные вопли: «Выходи, хрипун…»

Сарамык прислушался, точно ожидая, что бубен снова вот-вот гукнет. Но все было тихо. Лишь изредка доносилась тяжелая поступь скота, с треском срывающего сочную траву.

«Где же кам?.. Совсем чудак старый. Его, наверно, совсем размыло дождем», — подумал Сарамык и снова сомкнул глаза. И, кажется, даже вздремнул, нежась еще немного…

— Сарамык! — вдруг окликнули его. — Проснись, Сарамык!

Сарамык открыл глаза и сразу поднялся на своем логове.

Перед ним стоял Минарин. Лицо у него желтое, как старые кости в ущелье. Глаза мутные и тоже желтые. Он держал в руке свою тяжелую ячи, насквозь промокшую, похожую на шкуру падали.

— Сарамык, — назвал опять кам, не глядя на пастуха, — совсем нет никого у старого Минарина. Совсем, совсем, — и он, бросив ячи, опустился и сел.

— А бубен где у тебя? — спросил Сарамык.

— Там бубен. Не надо мне больше бубна. В пропасть бросил, все бросил… шапку бросил. Совсем никого нет, Сарамык… — Оба молчали.