Длань Одиночества (СИ) - Дитятин Николай Константинович

— Нет! — закричала Воля, срывая голос. — Зачем? Зачем? Чудовище! Я встану…

Она завозилась, опираясь на руки.

Не обращая на нее внимания, ЛПВВ подняло то единственное, что осталось от его нежной копии. Черный стальной осколок. Медленно, словно опасаясь, оно поднесло его к трещине на груди. А потом аккуратно вставило. Грани сошлись идеально. ЛПВВ окутал бесшумный ореол собственной реальности. Оно пропадало в круговерти событий, непонятных никому, кроме него. Потоки миллиардов судеб омывали его, как весенние ручьи омывают камень.

Воля качалась на непослушных ногах. С усилием она шагнула вперед, отводя назад руку. Лезвие выдвинулось только наполовину и застряло. От усилий хозяйки вытолкнуть его, оно печально заскрипело, но Воля не обратила на это внимание. Охваченная материнским гневом, она выбросила руку вперед и рассекла пустоту. ЛПВВ уже ушло. Воля, не совладав с инерцией, упала на пол и застонала сквозь зубы. А потом покачала головой.

Вскоре она уже с молчаливой решимостью чинила себя на собственном троне. Она будет делать это столько, сколько понадобиться. Неважно как часто ее будут разбивать и калечить.

Воля неискоренима.

Голова Никаса лежала на коленях Котожрицы. С помощью Солнышка, они забрались очень высоко, оставшись вдвоем на белой крыше, которая теснила само небо. Несмотря на высоту, здесь царило почти полное безветрие. Изредка легкий ветерок приподнимал локоны рыцаря и прикасался ко лбу Никаса холодными пальцами.

— Тебе нужно уснуть, но, засыпая, думать о человеке или людях, которых хочешь увидеть, — почти пропела Котожрица.

— Это будет просто сон? — спросил Никас.

— Вы встретитесь во сне. Если они спят, то это будет сновидение. А если бодрствуют, то греза, наваждение. Но это будет именно человек, его разум, а не твоя фантазия.

— Я понял, — Никас потерся затылком о ее колени. — Осталось только заставить себя уснуть.

— Используя силу Пушистых богов, я передам тебе их благословление, — очень серьезно сказала Котожрица. — Благородную сонливость. А теперь сосредоточься на своих любимых, а я напою тебя из кубка дремоты.

Аркас представил мать и Ольгу. Вместе. Как они сидят за столиком летнего кафе. Светит солнце. Официант только что принес два апельсиновых фреша. Они разговаривают о чем-то, прыскают журчащим смехом, словно рассыпая хрусталь. Как это умеют женщины. Они сегодня собираются пойти в кино и по магазинам. А он будет их шофером, притворно вздыхающий, но довольный, что все хорошо, что они вместе, и это время великого счастья закончиться нескоро. Может быть, никогда.

Котожрица массировала его голову странно покалывающими пальцами, что-то мурлыкая. Никасу показалось, что в него действительно вливается баюкающая сила. А потом его рук коснулись мокрые носы. Они благосклонно обнюхали его. Кто-то свалился справа у плеча и принялся урчать, вылизываясь перед сном. Руки стали ватными. Другой призрак улегся в ногах, удобно положив подбородок на человеческое колено. Ноги онемели. Третий устроился на груди и дыхание Никаса замедлилось. Стало глубоким и спокойным.

Затем Котожрица поцеловала его в лоб.

Никас захлопнул дверь кабриолета, снял с себя пиджак, оставшись только в легкой кремовой рубашке, и закинул его на заднее сиденье. Он полной грудью вдохнул нагретый, но еще свежий воздух поздней весны. А потом пошел по красиво выложенной тропинке в сторону кафе. Он с удовольствием разглядывал аккуратно подстриженные кусты, в которых шмыгали разноцветные птички. Декоративные статуи из железных прутьев. Флажки с забавными картинками.

Где-то шумел искусственный водопад. Жужжали шмели. Хлопали теннисные ракетки. Играла музыка, тихая настолько, чтобы не выбиваться из гармонии фоновых звуков.

Аркас медленно, предвкушая встречу, обошел белое с зеленым, здание кафе и вышел на террасу. Он услышал голос матери, которая рассказывала что-то Ольге. У Никаса заколотилось сердце. Он не видел их столик из-за ажурных перегородок, но они находились буквально в десяти метрах. Что он скажет? Как начать эту безумную историю. И, главное, как закончить?

Мама, Оля, простите. Я никогда не вернусь. Я спасаю человечество от негатива. Может на стол забраться, чтоб повнушительнее? А может соврать что-то? Но что? Куда я мог уехать, так, чтоб ни одной весточки? Что я за сын? И друг.

Нет. Как ни безумно это звучит, но я должен сказать правду. Что я попал в место, — он прошел еще одну перегородку, — особое место, из которого не возвращаются. И что там я обрел цель, — еще перегородка, — особую цель, от которой нельзя отказываться. Не печальтесь обо мне, — да сколько же их?! — ведь я делаю это, потому что люблю. Вас. Всех.

— Привет ма… — Никас застыл.

Он мгновенно превратился в собственную восковую фигуру.

— Привет, мой медовый пряничек, — улыбнулась Максиме. — Садись, я уже сделала заказ. Все как ты любишь: огромная чашка сопливого благородства. Я попросила официанта навтыкать побольше соломинок, чтоб ты мог втягивать его в себя как можно быстрее.

Никас молчал, не двигаясь с места.

— Что? — Максиме поправила ворот изящной алой блузки. Та уже отсырела в области груди и покрылась черными пятнами. — Ты сам пришел.

— Нет, — каркнул Никас. — Не может быть.

— Я сама немного озадачена, — женщина выпятила нижнюю губу. — По-моему мы уже все сказали друг другу. Или ты хотел просто напоить меня и развести на быстрячок в кустах? Я видела здесь беседку в глубине черемуховой рощи. Можем пойти туда. Да садись же ты!

Никас не сел, а рухнул на стул.

— Я ведь хотел увидеть мать, — проговорил он тоскливо.

Потом подался вперед и сложил руки на столешнице.

— Похоже, что нет, — Максиме потрогала живые цветы в вазе.

Они отшатнулись от нее, словно действительно были живыми.

Подняв ожесточившийся взгляд, Аркас глядел, как она достает булочку из корзинки, и нюхает, словно пробку от бутылки с дорогим вином.

— Я любила запахи еды, — сказала она с улыбкой. — Могла ничего не есть днями и не страдать от этого, но запах свежего хлеба сводил меня с ума. Муку привозили не часто. Иногда мы грызли сухари неделями. Мне-то ничего, но раненые не могли их раскусить. Приходилось давать им кашу из дробленого хлеба в воде. Но никто не жаловался. Все знали, что в других местах, ближе к фронту еще хуже. Гораздо. Там за эту кашу могли отдать отцовские часы с руки.

— Что это за война? — спросил Никас. — Из какого ты вообще времени?

— Для тебя я в любом случае гость из недалекого прошлого, — булочка была разломлена. — А война… Это была война нищих. Мой вертолет был единственным. Представляешь? Целая страна горит в гражданском конфликте, а раненых перевозит один-единственный вертолет. И тот подарен добрыми дяденьками из-за океана. Смешно. Эти дяденьки подарили его нам в обмен на ресурсы, которые выкачивали из наших земель. А наши лидеры еще и закупали у них оружие. Обе стороны. Это была война абсолютного, всепоглощающего безумия. В ней не было ничего человеческого, потому что воевали те, кому нечего терять, за крохи, не стоящие кровопролития. Ты когда-нибудь видел женщин, раздавленных траками гусеничной техники? А подростков, развешенных на деревьях, потому что они могли держать оружие? Детей, с болезненно раздувшимися животами, роющихся в мусоре, словно крысы. Их внутренности были закупорены пищевой пленкой, которая пахла чем-то съедобным. Они грызли даже консервные банки. Большинство умирало от кишечной непроходимости.

На стол, перед Аркасом, легло широкое блюдо с муляжом курицы, скрученной из жирных, грязных и пахучих целлофановых пакетов. Рядом улыбчивый официант поставил стакан, на треть полный грязной густой водой.

— Приятного аппетита, — пожелал он елейным голосом и удалился.

Аркас медленно смахнул тарелку и стакан на землю.

— И теперь ты перенесла привычную среду обитания сюда, — мрачно проговорил он.

Максиме хихикнула.

— Возможно. Об этом я не задумывалась. Считаешь, что я просто обставляю новое жилище по своему вкусу?