Шань - Эрик Ластбадер

— Присаживайтесь, тай-пэнь, —с принужденной улыбкой обратился к непрошеному гостю Сойер. — Чем обязан столь высокой чести?

День клонился к вечеру. Красноватое солнце висело в небе, точно набухший синяк. Порт Виктории был забит разнообразными кораблями, начиная от древних, на вид весьма обветшалых джонок с широкими оранжевыми и красными парусами до сверхновых сверкающих крейсеров; от грязных барж и Других грузовых судов, зарегистрированных в портах, разбросанных по всему земному шару, до сверкающих, выкрашенных в серый цвет авианосцев.

— Из этих окон, — заметил Блустоун, не обращая внимания на Сойера, — открывается поистине удивительный вид. Он создает такое впечатление, будто ты владеешь всем Гонконгом. — Он отвернулся от окна и все с той же усмешкой на лице, не спрашивая разрешения, подошел к буфету и наполнил два широких хрустальных бокала. Один из них он поставил на стол перед Эндрю Сойером, а сам приложился к другому. — М-м-м, один солод. Превосходный вкус. — Сойер не прикоснулся к своему виски. Он держал руки перед собой, сцепив их, чтобы унять дрожь, вызванную то ли гневом, то ли страхом: он сам не мог сказать наверняка.

— Не хотите выпить, тай-пэнь? —осведомился Блустоун, вновь ухмыльнувшись. Он был одет в безупречно сшитый легкий костюм, ослепительно белую рубашку с золотыми запонками, армейский галстук и начищенные до блеска красно-коричневые ботинки.

— Это что, светский визит? — поинтересовался Сойер, окончательно выведенный из себя наглостью визитера.

Блустоун улыбнулся своей еще одной крошечной победе над заклятым врагом. Эти победы, складываясь друг с Другом, скоро должны были перерасти в полный триумф. Заглянув в рюмку, он взболтнул янтарную жидкость.

— Светский? О нет, тай-пэнь.Боюсь, у меня нет времени на подобные вещи.

— Разумеется, нет, — насмешливо отозвался Сойер. — В последнее время вы были очень заняты. Не так ли?

— И именно поэтому вы бы сейчас с большим удовольствием огрели меня чем-нибудь тяжелым по голове, не так ли, тай-пэнь? — Блустоун медленно поднял голову и уставился прямо в глаза собеседнику. — Однако я бы посоветовал вам вести себя поосторожней.

— Это угроза? Вы полагаете, что можете испугать меня?

— Надо быть полным идиотом, — отозвался Блустоун с некоторой резкостью в голосе, — чтобы не испугаться перед лицом перспективы потерять всю свою империю без остатка.

— Теперь мне ясно, зачем вы явились сюда, — заявил Сойер, поднимаясь с кресла и терпя еще одно поражение в схватке с Блустоуном. Он почувствовал, что физически не в состоянии взирать на царственную осанку англичанина снизу вверх. — Вы пришли, чтобы позлорадствовать. Вы думаете, что уже победили, что “Общеазиатская” уже принадлежит вам?

— А разве нет?

— Конечно, нет, — твердо ответил Сойер. Блустоун подошел к столу и, наклонившись вперед, навис над ним, похожий на хищную птицу.

— Уже сейчас у нас в кармане тридцать восемь процентов акций “Общеазиатской”. Только за сегодняшний день мы приобрели восемь процентов. Курс акций падает все ниже, а наши брокеры завалены предложениями об их покупке по той цене, которую мы предлагаем и которая превышает на добрых десять процентов текущую цену на бирже. Неужели ты полагаешь, что способен остановить лавину, неотвратимо набирающую ход?

— Убирайся из моего офиса! — взорвался Сойер. Его щеки пылали от гнева. Столь открыто проявлять свои чувства означало еще больше уронить достоинство тай-пэня,но Эндрю уже было все равно.

Блустоун, словно пребывая в задумчивости, обвел взглядом громадный кабинет.

— Я всегда мечтал заполучить этот кабинет, как, впрочем, и все здание. Его месторасположение выбрано как нельзя более удачно.

— Это здание принадлежит мне! — рявкнул Сойер. — И до тех пор, пока это так, я запрещаю тебе появляться здесь!

Он поднял трубку телефона и срочно вызвал охрану.

— Ну что ж, до тех пор, пока оно принадлежит тебе, это твое право. — Блустоун с размаху поставил бокал на стопку бумаг в центре стола. — Однако мы оба знаем, что тебе недолго осталось пользоваться этим правом. — Он поднес палец к губам и задумчиво промолвил. — Знаешь, мне кажется, что я знаю, как переделать кабинет, чтобы усилить потрясающее впечатление от этого восхитительного вида.

В этот момент в кабинете появились два вооруженных охранника. Увидев их, Блустоун сказал:

— Ладно, я вижу вы заняты, тай-пэнь.У меня тоже немало работы. — Он поднял руки. — Все это требует возмещения, сами понимаете, задача не из легких. Поэтому, надеюсь, вы извините меня.

С этими словами он быстро скрылся за дверью.

— Сэр? — вопросительно промолвил старший из охранников.

— Ничего, — ответил Эндрю Сойер, закрыв лицо руками. — К сожалению, вы ничего не можете сделать.

Когда Олег Малюта вызвал ее к себе в кабинет, Даниэла охотно отправилась к нему. Теперь, когда она наконец освоилась в игре, навязанной им, когда ей удалось просунуть нож в щель между стальными пластинами доспехов Малюты и нащупать его слабые места, она больше не испытывала былого ужаса перед ним.

Образ чудовищного исполина, превосходящего могуществом и коварством человеческое разумение, померк в ее сознании.

Однако она ни на мгновение не забывала про оставшийся в его владении пистолет с отпечатками ее пальцев. Про снимки с изображением ее заплаканного лица, сделанные Малютой в ту ночь, когда он поймал ее в ловушку, вынудив убить Алексея. И, самое главное, про фотографии, запечатлевшие ее в объятиях Михаила Карелина и унижавшие ее любовь — то, чем она сейчас дорожила больше всего на свете.

Их надо уничтожить во что бы то ни стало, —размышляла она. — Они не имеют право на существование, ибо являются святотатством по отношению к Богу и нашему чувству.Эти фотографии не могли идти ни в какое сравнение с обычной порнографией: непристойные сцены в журналах или на экране не несут истинного чувства, возникающего между партнерами в реальной жизни. Для того, чтобы оживить их, зрителю или читателю необходимо включить в работу собственное воображение. В крайнем случае, они могут вызывать брезгливое отношение, в то время как снимки, на которых обнаженные тела Даниэлы и Карелина сплетались в страстных объятиях, производили поистине потрясающее впечатление, бесстыдно выставляя на всеобщее обозрение нечто большее, чем человеческую плоть.

Садовое кольцо было забито машинами, и, спасаясь от выхлопных газов, Даниэла подняла стекло в машине. Впрочем, это было даже к лучшему. Ей хотелось почувствовать себя в одиночестве — шофера, разумеется, она не принимала в расчет — после трудного рабочего дня, заполненного встречами, совещаниями и обсуждениями нудных и утомительных вопросов бюджета, штатов, строительства новых корпусов...

Усталость камнем висела на ее душе. И причиной этой хронической усталости была не столько отнимающая массу сил и времени работа и даже не изнурительная борьба с Олегом Малютой за выживание, сколько невеселые размышления насчет ситуации, сложившейся в советском обществе за последние годы. Некогда бурно развивающаяся система стала пробуксовывать, давая один сбой за другим. Вялость и апатия все больше охватывали общество, пораженное страшной раковой опухолью бюрократизма, прятавшегося под идеологической маской. Даже управление Даниэлы, в котором работали лучшие, элитные кадры советской разведки, казалось, безнадежно погрязло в серости, скуке и неисправимой тупости.

Такие мысли мучили Даниэлу, когда ее “Чайка” вкатила через Боровицкие ворота на территорию Кремля, в котором находился один из рабочих кабинетов Олега Малюты. Ей уже приходилось бывать здесь, и она прекрасно помнила тяжелые бархатные портьеры, производившие гнетущее впечатление, и массивный стол из красного дерева, расположенный таким образом, что свет из створчатых окон бил в лицо посетителям.

Даниэла затворила за собой дубовую дверь и, ступая по мягкому дорогому ковру, прошла мимо двух обитых бархатом кресел с высокими спинками. Со стен на нее смотрели огромные портреты вождей, выполненные явно по специальному заказу хозяина кабинета. Из приоткрытой двери в дальнем конце комнаты выглядывал угол кожаного дивана.

Видя, что Малюта, сидевший вполоборота к ней, разговаривает по телефону, Даниэла молча подошла к столу и положила на него два конверта. Их содержимое составляла добытая информация о последних действиях Карелина и Геначева.

Малюта указал ей на кресло, однако она проигнорировала его жест. Обойдя вокруг стола, она поставила ногу на сидение его вращающегося кресла, согнув ее в колене. При этом ее грубая форменная юбка словно случайно задралась, открывая бедро.

Вне себя от гнева и изумления, Малюта замахнулся на нее, но Даниэла схватила его за кисть обеими руками, прежде чем он успел ударить ее. Он открыл рот, собираясь что-то сказать, но промолчал, увидев ее лицо совсем близко от себя. Их взгляды встретились, и Даниэла с безошибочной ясностью разглядела слабость и уязвимость, тщательно спрятанные под внешне грозным фасадом его внешности. Как и все мужчины, в глубине души он оставался ребенком, маленьким и беззащитным.