Шпион в Юрском периоде - Геннадий Прашкевич

— А точнее? Он что, уйдет? Вот так встанет и уйдет, Иван?

Лигуша задумался.

Неслышно возник рядом официант, доверительно шепнул в ухо Шурику:

— Подойдите к администратору. Вас междугородняя. Или поднимитесь в свой номер, подключат.

Шурик кивнул.

Взгляды Гаргоса и его компании ему не понравились.

Он забрал у официанта поднос с салатом и с пивом (его собственный заказ) и встал. Всей спиною он чувствовал, что Лигуша что‑то такое угадал в нем. Ни разу вот не взглянул на Шурика, а угадал, угадал…

С подносом в руках, не оглядываясь, смиряя себя, Шурик поднимался по лестнице.

Он знал свою слабость. Больше всего ему хотелось вернуться в кафе, запустить подносом в приятелей парагвайца и выбить стул из‑под великана Лигуши. Но он знал, что ему нельзя возвращаться. “Ты работаешь”, — сказал он себе. Он боялся себя такого. Где‑то в апреле возле универмага “Россия” Шурик отбил у пьяных, озверевших от пьяной силы юнцов некую девку, вопившую, как милицейская сирена. Вырвавшись из потных и мерзких лап, девица дала деру, забыв позвонить в ближайшее отделение. Семь разочарованных морд, потные акселераты в джинсовом рванье, заглотившие каждый по паре бутылок портвейна, тяжело притопывая шнурованными кроссовками, пошли на Шурика. Он украл у них удовольствие. Из‑за него из их рук удрала девка. Живая, голосистая. На ходу вооружаясь кто палкой, кто ржавой железкой, акселераты шли на Шурика, круша по пути хрупкие стекла автомашин, приткнувшихся к коммерческим киоскам. Владельцы киосков, трусливо попрятавшись за металлическими ставнями, так же трусливо, но не без удовольствия следили, как мента в штатском, а может, сотрудника налоговой инспекции (за кого еще можно было принять Шурика?) загоняют в тупик под глухую кирпичную стену.

Единственное, чего боялся Шурик, — не сорваться, не искалечить юнцов.

Эти мысли, конечно, мешали. Из‑за них он действовал чуть замедленно. Не то чтобы пропускал удары, нет, просто в последний момент за остекленелыми взглядами, за кривыми нечеловеческими ухмылками, за воплями, хеканьем, мало напоминающими человеческие голоса, он вдруг, как звезду из тьмы колодца, прозревал в несчастных акселератах им самим непонятное отчаяние и оттого еще больше боялся — не сорваться бы, не дать воли опытным кулакам…

Где‑то в январе на заплеванном, гудящем, как рой, центральном рынке два смуглых не наших гуся в потертых кожаных куртках рассыпали по грязному снегу репчатый лук, принесенный какой‑то старушонкой на продажу. Старушонка, крест–накрест перевязанная платком, беспомощно смотрела, как смуглые гуси, гогоча, топтали сапогами ее бедный лук. Шагах в пяти стоял милиционер в форме. Он ничего не видел, потому что не хотел видеть.

Уложив зарвавшихся гусей на заплеванный снег рынка, Шурик показал милиционеру удостоверение. “Я их заберу”, — лениво кивнул милиционер, не глядя на гусей, втоптанных Шуриком в снег. “А через час они вернутся?” — “А тебе что? — усмехнулся милиционер. — Они свое получат”. И усмехнулся: “По закону”.

“Видишь, — сказал один из гусей, все еще лежа на грязном заплеванном снегу, но уже смелея. — По закону! Убери руки!”

Услышав про закон, старушонка заплакала.

Ледяной шип уколол Шурика. Больше всего ему хотелось спуститься в кафе. “Так не должно быть, — сказал он однажды Роальду. — Я по морде хочу вмазать гаду. Вот стоит он передо мной — мерзкий, наглый, а кулак все равно не поднимается. Почему? Может, я вконец отупел?” — “Да нет, — грубо ответил Роальд. — Просто ты уже не трава”.

В августе, год назад, Роальд, Сашка Скоков и Шурик участвовали в засаде, устроенной на банду Соловья — Кости–Пузы.

Два месяца Сашка Скоков выслеживал поганого Соловья, днюя и ночуя в картофельной ботве на огороде подозрительного старика Пыжова, лишь за приличную плату разрешившего поселиться в его домике тихому незаметному квартиранту. Частные деревянные домики с огородами, беспорядочно разбросанные по плоскому берегу полуумершей грязной реки, были, собственно, окраиной Города. Соловья это устраивало.

За Костей–Пузой тянулся длинный след.

Впервые Костя Соловьев попал в руки закона лет в пятнадцать.

Шел шестьдесят восьмой год. Из колонии Костя Соловьев вышел в семьдесят первом, уже Костей–Пузой. Кличка и имя были выколоты на пальцах, будто Соловей всем бросил вызов: вот он — я! А дуги, дескать, пусть медведь гнет. К сорока годам он изучил “Кресты”, Бутырку, Владимирскую пересыльную и массу других интересных мест. Убийство в Свердловске, разбой в казахских поселках, мокрые дела в Томске и в Городе…

В ночь засады в деревянном домишке, выходящем глухой стеной в огород старика Пыжова, пировали Костя–Пуза, его двоюродный брат и мрачноватый тип, известный уголовному миру не менее чем по семи кликухам. В эру свободы, объявленной в стране, Соловей и его подручные не теряли времени даром. Уж они‑то чувствовали себя свободными.

Засада не удалась.

Несмотря на пиршество, бандиты держались настороже.

На голос милицейского капитана, предложившего бандитам сдаться, Костя–Пуза ответил выстрелами из обреза. Его поддержал двоюродный брат, пустив в ход газовый пистолет. Пользуясь всем этим шумом, Костя–Пуза через угольный люк осторожно выскользнул в темный огород старика Пыжова и в темноте налетел прямо на Шурика. Был момент, когда Шурик понял — он не отобьется от Соловья. К счастью, подоспел Роальд. Обирая с одежды обрывки картофельной ботвы, Шурик присел на какой‑то ящик. Его трясло. Роальд хмуро сказал:

“Сашку ранили”.

“Где он?”

Роальд кивнул в сторону дома.

Сашка Скоков, правда, лежал на старом половике, брошенном под перила деревянного крылечка. Вышедшая луна ярко освещала запущенный двор и повязанных подельников Соловья. Рядом с ними стоял, нервно потирая длинные руки, хозяин дома — спившийся мужичонка в потасканной телогрейке Без перерыва, сам себя не слыша, он повторял одно и то же: “Чего ж это так, мужики?” Несло перегаром, кислятиной, влажной землей, кто‑то из милиционеров по рации вызывал “скорую”, у всех были злые лица.

“Ты как?”

Держась за плечо, Скоков беспомощно и удивленно хмыкнул.

“Да ладно. Ничего вроде”.

И добавил:

“Выживем”.

Вот это удивление и доконало Шурика.

Он даже курить не стал. Он даже слова не сказал. Просто вернулся в огород. Костя–Пуза, в наручниках, все еще лежал в картофельной ботве лицом вниз и злобно скрипел зубами. “Ты, мент! — шипел он в сторону Роальда. — Я тебя еще поимею!”

Роальд курил.

Он был спокоен, но появление Шурика его насторожило.