Конь бѣлый - Гелий Трофимович Рябов

станции Зима. Уполномоченного ОГПУ там нет, милиционер появляется только по чрезвычайным обстоятельствам. Пароль и отзыв к нашим людям мы знаем. Остановимся у них, несколько дней в запасе у нас будет — пока доверенные лица милиции или чекистов расчухаются. Отсюда поедем на обыкновенном. Через границу перейдем в общем порядке. До станции нужной — тоже на пятьсот веселом, пассажирском. Долго, но надежно. На этих поездах нет маршрутной, или, как они называют, подвижной агентуры ОГПУ. Почти полная и несомненная безопасность. Далее: изымаем тайник у сторожки, или как она там? Охотничья избушка?»

— А зачем такой риск? — огорчился Дебольцов. — Зачем это золото Врангелю? Ну, сколько мы дотащим? По двадцатикилограммовому слитку каждый? А на западной границе досмотр? Погорим как шведы… А если — как Дятлов говорил — из ИНО появятся?

— Кто не рискует — тот не имеет удовольствия… — улыбнулся Бабин. — Господа, я не стану отбирать у вас формальной подписки. Но вы даете честное слово служить РОВСу верой и правдой?

Дебольцовы ответили «да». И Бабин объяснил, что не такой уж и бедный, зачуханный РОВС: на западной границе есть «окно», есть люди в пограничной охране большевиков, можно будет перейти без особых проблем. Что касается слитков — их надобно унести все. Ради такого случая придется забрать с собой и переправить на запад всех агентов. В конце концов, они ведь для этой цели и завербованы. «Что же касается золота, — объяснил Бабин, — то оно — совершенно несомненное подспорье в борьбе за одоление большевизма. Поймите, господа: средства РОВСа складываются из определенного золотого запаса ВСЮР[21], из пожертвований, минимальной торговой деятельности — там, где это можно, и на подставных лиц, разумеется. Эти слитки — сколько бы их ни было — серьезная подмога делу».

— А что, Петр Иванович, — вдруг начала Надя, — вы-то сами верите в одоление России? Ну — пусть коммунистической, она же от этого не перестает оставаться Россией? И — кто знает — пройдет время, большевики столкнутся с трудностями, смотрите, НЭП у них там. Эта власть не сможет бесконечно оставаться антинародной. Она неизбежно повернется к народу!

* * *

— Узнаю… — вздохнул Бабин. — Узнаю устряловские речи. Вы, матушка, сменовеховством заразились? Устряловщиной?[22] Нет! Невозможно-с! Суть большевизма понятна. Перерождению он конечно же подлежит — как всякое гнусное в пространстве-времени, но перерождение это коснется только самих большевиков. Они себе персонально будут выстраивать сладкую жизнь. Верхушка заживет средненько по прежним, конечно, образцам, но сытно и даже вкусно по временам нынешним. Остальные станут воровать. А вот верю ли я в одоление… — Замолчал, насупился. — Я могу вам наврать — с огнем в глазах и так далее… Нет. Не верю. 666 неодолим. Ибо его одоление есть конец мира, понимаете? Но: бороться с властью тьмы, сатанинским выплеском, должен каждый русский до скончания века. Тут нет прагматики. Тут вера и долг чести, сударыня…

* * *

Проверочный пункт на границе они миновали без малейшей шероховатости. Улыбчивый пограничник в зеленой фуражке, с родной мосинской винтовкой на ремне, проверил документы, подмигнул: «Ну чего, загнивает капитализьм?» — «А то, — отозвался Дебольцов. — Дышать нечем. Поди и до вас доносится». — «Ага, — кивнул парень. — На прошлой неделе женщина одна от души коробку конфет подарила: «Красной, говорит, заставе от трудового элемента КВЖД!» Сладко донеслось, товарищ…» Других столкновений с красной властью не случилось никаких, ехали медленно, спокойно, за едой и разговором. Сначала Дебольцов и Надя выходили днем и ночью на каждой станции. «Воздух Родины, — признались, — как-никак…» Но постепенно привыкли и спали спокойно — аж до самой Зимы.

Только на иркутском вокзале Дебольцов вдруг заволновался и предложил сумасшедший план: с поезда сойти, отыскать место казни Колчака и поставить свечку. Помолиться, само собой. Бабин очень холодно и непререкаемо план отверг. Сказал укоризненно: «Постареем, уйдем на пенсию, к тому времени все по-другому станет, тогда вернемся сюда… Храм поставим на месте казни, вечную панихиду велим служить. А пока терпите». И второй раз заволновался Алексей, когда на несколько минут поезд остановился в пригороде, на Иннокентьевской. Прилипли с Надей к стеклу: «Вот это место, помнишь? Ты здесь стояла». — «И ты… А они, в окнах, как сейчас мы с тобою…» Рассказали Бабину, тот перекрестился незаметно: «Что ж, дорогие вы мои… Жизнь, поди, в обратную сторону поехала. И вперед, вместе со временем — и то тяжко, а уж в обратную сторону, сквозь время… Непосильно это». А Дебольцов вновь и вновь переживал те давние уже мгновения, но не свои ощущения тогдашние заботили — Колчака и Анны Васильевны. Страшно-то как… Смотреть. Видеть исчезающих дорогих людей — о чем они думали тогда? Была ли у них надежда? Или поняли все и приняли грядущую гибель как знак высочайшего отличия перед Господом? Не узнать теперь… Конечно, сколь ни больно признавать, и Добровольческие армии на юге, и войска Миллера и Юденича на северо-западе, и здесь, армии Колчака, погибли за мечту, которая никогда не могла сбыться. И все же это подвиг, он будет когда-нибудь оценен…

* * *

От этой станции поезд пошел быстрее, и воспоминания угасли. Бывший скорбный путь не угадывался более, только один раз, когда мелькнула в окне низенькая кирпичная станция, где увидел Колчак замерзших и раненых, дрогнуло сердце и остро кольнуло. Зачем все это было… Через три часа поезд притормозил около утлого деревянного вокзальчика с тщательно выписанным названием «Зима», Дебольцов выбрался на низенькую платформу первым, подал руку Наде, за нею спрыгнул с лихой гусарской прытью и Бабин. Поезда здесь редко останавливались, поэтому не было ни встречающих, ни торгующих — на предыдущих станциях эту советскую особенность Бабин отметил сразу: куры вареные и жареные, картошка, зелень — не пропадешь… Бабин подошел к скучающему дежурному в красной замызганной фуражке и валенках.

— Холодно?

— Сибирь не то… — взглянул лениво. — Что те?

— Пелагея далеко ли?

— Дома седни. Нужда у тя?

— Я родный брат свекора ейной золовки, из Иркутску я… Первый раз.

— А вот иди теперь туда, а посля — сюда, там еще ель двойная будет, здесь ее домишка и стоит. Закурить не дашь?

Бабин молча протянул пачку китайских сигарет — эти сигареты