Большая родня - Михаил Стельмах

— Коммерсант заядлый, — оживился Николай. — Копейку из-под самой земли выцарапает. Не видел, какую мы стружку выводим? Куда там заграничным фуганкам! На них прогорели наши конкуренты. У них фуганки не берут ленты шире шести-семи сантиметров, мы же — на десять захватываем. Сколько я наканителился, пока такой инструмент выдумал, — нажал на «я».

— Неужели сами придумали? — с увлечением и удивлением промолвил Карп. Его тон подкупил говорливого мастера.

— Ну, не до всего сам дошел, но ведь ухитрился…

— И неужели фуганок лучше заграничного сделали?

— Конечно! Выучил я эту иностранщину за работой. По дереву как ступа ходит — неповоротливая, при изменении температуры коробится, а когда к ножу клин подгоняешь — начинается вибрация. Словом, гиблое дело… Ну, ты вытесывай торец, а я пойду ножи закаливать. Тоже тонкая работа. Закаливал и в автоле, и в масла, и в солярке, и в воде, аж пока на вискозине не остановился. Да! Теперь работай на совесть. За трех, так как «тэе» быстро выгонит. Самые горячие дни поступают, когда стружку из рук вырывают.

Николай, мурлыча песенку, пошел в лесничество, а Карп, как на врагов, набросился на кругляки осины, которые крепко веяли запахами свежей болотистой рыбы.

Равно через полмесяца в Карпову комнатушку зашел Шкаварлига. Узкими глазами строго осмотрел ободранного, небритого Варчука, покачал головой:

— Ты, тэе, меньше всего живешь в лесах, а уже ходишь как настоящий леший. Гляди, моих коров не перепугай. Завтра с Николаем на базар поедешь — стружку завезешь. Постарайтесь оптом спустить ту, которая немного заплесневевшая. Ну, себе что-то купишь.

— Денег у меня нет, — прибеднился Карп, желая в конце концов узнать, заработал ли что-то: все беспокоился, что хорошие хозяйские харчи с неизменной водкой не оставят ему ни копейки.

— Нет? — Шкаварлига недоверчиво поморщился и сел возле стола. Сухие доски заскрипели под его тяжелыми руками. Медленно заговорил: — В этом месяце, сам знаешь, фининспектор у нас попасся. Это настоящий живодер… Из тебя я высчитал, тэе, двести рублей.

Карп аж искривился и пригнул голову, будто его по затылку ударили.

— Ну, и за продовольствие двести, — продолжал Шкаварлига.

— Так это четыреста за месяц!? — аж подскочил. — «Еще ему, волчаре, придется доплачивать».

— Четыреста. И не за месяц, а за половинку.

Карп позеленел. Ненавидящими глазами смерил массивную фигуру Шкаварлиги. «Вот это попал в лавочку. Последнюю шкуру сдерут».

И впервые за полмесяца он увидел на оттопыренных губах лесника какое-то подобное улыбки. Друг за дружкой он красиво выбросил на стол три пачки денег.

— Это еще тебе за труды осталось.

«Триста рублей! За месяц — шестьсот чистоганом», — сразу переменился Карп, с глубокой благодарностью взглянул на Шкаварлигу.

— Только запрячь подальше свое добро, так как здесь ребята, тэе, освежуют тебя, что и не заметишь.

Карп подошел к столу и с радостным удивлением, как наседка над цыплятами, наклонился над ним: в каждой пачке было по тысяче рублей.

— Хозяин! Дорогой мой! — еще сам себе не веря, перехватил твердую руку Шкаварлиги, прижал ее к устам.

— Га-га-га, — жутко забухкал тот, оскаливая длинные крепкие зубы, которые так теснились, будто выталкивали друг друга. — Прорвало? Знаю, кому плачу. Теперь мы, тэе, выжав конкурентов, живем, как князья. Да и работал ты совестливо. Сколько леса, тэе, перевел. Горы!..

Взбудораженный Карп побежал к Николаю.

— Ставь четверть водки, — встретил его тот пьяными глазами.

— Поставлю, — расщедрился Карп. — Денег у меня ого-го-го!.. Неужели так дорого ценится стружка?

Николай обсмотрелся вокруг и тихо промолвил:

— Цена подходящая. Машина торца дает… тридцать тысяч рублей.

— Тридцать тысяч? — пораженно воскликнул, а Николай покосился:

— Гляди, помалкивай мне! А то как узнают о нашей лавочке… вишь, обрадовался, как теленок на привязи. Деньги в голову ударили?

— Ударили, — радостно согласился Карп.

XXXІ

Поседело поле. Тяжелый колос нагнулся вниз, и рожь живой сеткой клонилось на юг, изредка просвечиваясь красным цветком мака. А дальше, за ржами, трепетали крылышками синеватые при корне овсы и покачивалась золотыми литыми волнами красная пшеница.

Млело, густо пахло чабрецом и урожаем полное лето. Метелки проса девичьей рукой звали к себе в гости колхозника. И все поле красовалось перед ним, как успокоенная счастливая молодая женщина.

Урожайное лето всегда наливает земледельца добрым покоем и уверенностью; так наливает оно колос дородным зерном.

Но Григорий теперь утратил и покой, и равновесие. Похудел и стал таким скрягой, что Василина только с удивлением и скрытой насмешкой смотрела на него. Однажды она сорвала несколько колосков на исследовательском участке и радостно сообщила Григорию:

— В каждом колоске по шестьдесят-семьдесят зерен. С нескольких колосков горсть зерна натеребила.

— Целую горсть? — перепугался Григорий.

— Ну да, — не расслышав интонации, с гордостью промолвила молодая женщина. — Урожай — просто как в песне поется.

— Это если каждый начнет переводить по горсти зерна, то быстро на нашей ниве всем колоскам головы поскручивают, — сердито начал вычитывать Григорий. — Здесь каждый стебель вес имеет. Гляди, Василина, больше и рукой не прикоснись ко ржи. Я уж как-то сам посчитаю, что даст поле.

Григорий и теперь схитрил. Он давно уже в одиночестве посчитал, что на каждом квадратном метре растет от 650 до 680 колосков. Приблизительно, замирая от радостного сердечного щемления, обсчитал, сколько даст гектар, но никому об этом и слова не сказал.

Когда же однажды увидел, что над дорогой скот вытоптал узкую дорожку ржи, разошелся, как огонь. Василина испуганно отошла подальше от него: впервые услышала с его уст бранное слово. В этот же день Григорий жердинами огородил участок от дороги, а дома сказал Софье:

— Пойду ночевать в поле.

— Зачем?

— Сама должна догадаться, — начал подыскивать убедительные слова, чтобы не подумала жена чего другого. — Сегодня какая-то вражья личина половину нашего участка вытоптала.

— Половину участка? — с ужасом воскликнула Софья.

— Ну, не половину. Немного меньше, — поспешил успокоить. — Но добрый кусок в землю вбила. И до сих пор сердце болит. Перед самой жатвой какой-то враг может всю нашу работу… Возьму дробовик…

— Иди, Григорий, — согласилась Софья. — Только одежонку захвати с собой.

— Не надо. Ночи теперь горячие. Только и добра в широком поле. А как перепела поют! Пошли вместе, Софья, — раздобрился и прижал жену.

— Если бы не дети, — со вздохом промолвила. И так обрадовалась, что аж побледнела, покорно подошла к мужу, как подходят дети к отцу. И Григорий, налитый чувством жалости и радости, приласкал жену, поцеловал, быстро вышел на улицу, зажатую с двух сторон вишняками и яблонями.

Шершавые усатые плети взобрались на плетень, дотянулись до дерева, и на ветви завязалась белая тыква, а на ней умостился пучок ярко-красных, еще недозрелых вишен.

Теперь все село потопало в садах. Издалека оно напоминало густую дубраву. И Григорий не без гордости вспомнил, что и его забота красуется краснобокими яблоками, наклоняется к плодородной земле отяжелевшими ветками, стучит плодами в новые окна колхозных домов.

«Что-то строительство театра затягивается… Надо проверить, как Сафрон работает на прудах», — вышел в поле, и сразу же ржи, обступив узкие гоны, прикрыли его золотыми волнами. Забыв ежедневные заботы, он влажными от счастья глазами осматривал новые нивы, как к своим детям, прикасался к ним руками, радостно улыбался, когда колос пощипывал ему крепкие, затвердевшие от работы руки. Хотелось запеть, но сдержал себя, быстрее пошел к заветному участку…

В день жатвы в село из района приехала комиссия. Василина со своим звеном выжала через все гоны две полосы, и жатка-самоскидка подошла к желтой двухметровой стене. Застучали сочленения, замахали руками зубастые грабли, выгибаясь с натугой, сняли на стерню веер урожая и… поломались.

— Нет, я такую рожь косить не буду — всю машину разнесет в щепки. А себе даже полтрудодня не заработаю, — вскочил из железного сидения Леонид Сергиенко.

— Что? Не пройдет жатка? — чуть сдержал улыбку Григорий.

— Куда ей сквозь такую стену пробиться. Сразу аж застонала и затрещала от натуги. Ну, и уродило же! — с одушевлением подошел Леонид ко ржи. — По ней и комбайн не пройдет — поломается. Только на половине хедера[98] надо пускать.

— Нет, Леня, и на половине не пойдет, — твердо промолвил Василий Прокопчук. — Только на четверть хедера сможет работать.