Философия Науки. Хрестоматия - Авторов Коллектив

Между тем эта официальная неоспоримость современной логики науки уже давно не соответствует реальной проблемной ситуации; здесь имплицирован идеологический момент, в котором скрыт провал изначальной программы современной логики науки, «логического эмпиризма»: дело в том, что замена трансцендентальной функции субъекта познания на «единственную» логику научного языка могла производиться всерьез с тех самых пор, как возникла надежда, что интерсубъективность возможной значимости всякой эмпирической науки можно будет гарантировать с помощью синтаксиса или семантики некоего «вещного» языка или же языка «фактов»[3]. Как раз это и стало основной причиной, в силу коей молодой Витгенштейн в Трактате посчитал себя вправе назвать «логику языка» «трансцендентальной» с намеком на Канта, а субъект науки — как нечто такое, чего в мире «не существует», — наделить функцией установления границ мира, присущей логике языка. Между тем было все-таки выявлено, что посредством синтаксиса и семантики некоего вещного языка или же языка фактов невозможно гарантировать ни логическую согласованность, ни (даже) интерсубъективную эмпирическую проверяемость науки. В двух местах оказалось необходимым под именем практических конвенций ввести так называемое прагматическое измерение интерпретации знаков человеком как условие возможности и значимости научных предложений.

1. Один раз это произошло с так называемой проблемой верификации, когда логически реконструированный язык науки необходимо было сопрячь с фактами. Здесь выяснилось, что как раз аналитически-языковая форма современной теории науки имеет своим последствием то, что теории науки, которые подлежат проверке, можно сличать не с голыми фактами а лишь с так называемыми базисными предложениями. Но чтобы последние возымели силу, потребовалась договоренность научных экспертов как прагматических интерпретаторов науки — а ведь это означает, — как субъектов науки, поскольку они принципиально не могут быть редуцированы до уровня объектов эмпирической науки. Получается, что язык этой договоренности относительно базисных предложений — в смысле логической семантики — не может быть идентичным реконструируемому языку науки; скорее он должен практически совпадать с еще не формализованным языком, на котором сами создатели языка и ученые-эмпирики должны прийти к соглашению о прагматической интерпретации языка науки.

2. Тем самым уже указан и другой, еще более важный пункт, где замена трансцендентальной функции субъекта синтактико-семантическими правилами некоего вещного языка или языка фактов с необходимостью потерпела крах. В отличие от того, что постулировал ранний Витгенштейн, формализованный язык науки не может пользоваться не подвергаемой дальнейшей рефлексии логической формой «единственного» языка и «единственного» мира; скорее он должен внедряться и узакониваться как конвенциональный «semantical framework» — «семантический каркас» — учеными, прагматически интерпретирующими его на некоем метаязыке. (С. 171-174)

Проблема, к которой привела современная дискуссия, как будто стоит в том, что кантовский вопрос об условиях возможности и значимости научного познания был обновлен, став вопросом о возможности интерсубъективного взаимопонимания относительно смысла и истинности предложений или же систем предложений. А это может означать, что Кантова критика познания как анализ сознания оказалась преобразованной в критику смысла как анализ знаков; «высшим пунктом» же последней является не достижимое уже теперь объективное единство представлений в полагаемом как интерсубъективное «сознании вообще», а единство взаимопонимания в неограниченном интерсубъективном консенсусе, со временем достижимое путем последовательной интерпретации знаков. (С. 177)

как трансцендентальная предпосылка социальных наук <...> мне хотелось бы с самого начала обозначить два тезиса:

1. В противоположность господствующей сегодня логике науки (logic of science), я придерживаюсь мнения о том, что каждая философская теория науки должна ответить на поставленный Кантом вопрос о трансцендентальных условиях возможности и значимости науки.

2. В противоположность представителям ортодоксального кантианства, я, однако, придерживаюсь еще и того мнения, что ответ на поставленный Кантом вопрос сегодня не ведет назад к кантовской философии трансцендентального «сознания вообще». Более того, ответ на вопрос о трансцендентальном субъекте науки, как я полагаю, должен быть опосредован реальными достижениями философии нашего столетия, а именно — пониманием трансцендентального достоинства языка, а тем самым — и языкового сообщества.

Я не считаю, что вопрос о трансцендентальных условиях возможности и значимости науки идентичен вопросу о возможной дедукции теорем в рамках аксиоматической системы, которая сама подлежит обоснованию, и что поэтому он должен привести назад к логическому кругу, к regressus ad infinitum [движение назад до бесконечности (лат.). — Ред.] или же к догматическому постулированию последних принципов.

Совершенно так же я не считаю, что трансцендентальную постановку вопроса — как у самого Канта — следует ограничить «оправданием» классического построения теории в физике или же в Евклидовой геометрии — хотя такая постановка вопроса остается релевантной и при таком ограничении, при одновременной познавательно-антропологической релятивизации идеи априорного. Ввиду фактически свершившейся трансформации теоретико-познавательной проблематики в проблематику аналитической философии языка гораздо более естественной мне представляется картезианская радикализация трансцендентальной постановки вопроса, которая, правда, в отличие даже от Э. Гуссерля, не позволяет возводить вопрос о значимости смысли к картезианскому вопросу об очевидности сознания, которая всегда моя [jemeinigen Bewußtseins-Evidenz].

<...> С одной стороны, весьма правдоподобно, что аксиомы Евклидовой геометрии и «предложения о цвете» [Гуссерля. — Ред.] («что зеленое, то не красное» или же «что цветное, то и протяженное») представляют собой синтетические предложения априори потому, что хотя мы и в состоянии непротиворечиво иначе мыслить соответствующие положения дел, но мы не можем их иначе себе представлять. Эта феноменологическая и познавательно-антропологическая констатация основана на обыденной наглядной очевидности индивидуальных феноменов; между тем, как раз поэтому она недостаточна для обоснования априорной интерсубъективной значимости Евклидовой геометрии и «предложений о цвете». Более того, для такого обоснования требуется, чтобы обыденная наглядная очевидность была посредством прагматико-семантических правил сопряжена с некоей «языковой игрой», т.е. возведена на уровень парадигмы языковой игры в духе позднего Витгенштейна. Только тогда очевидность сознания, которая всегда моя, благодаря взаимопониманию посредством языка преобразуется в априорную значимость высказываний для нас и потому может считаться априори обязательным познанием в консенсусной теории истины. (С. 193-195)

И вот, как Витгенштейнову концепцию «языковой игры», так и Пир-сову концепцию «сообщества» («community»), можно, на мой взгляд интерпретировать так, что, с одной стороны, сохраняется функциональная соль кантовского трансцендентального идеализма... с другой же стороны, имплицируется опосредованность кантовского трансцендентального идеализма своего рода реализмом и даже историческим материализмом фактически всегда уже предполагаемого общества (как «субъекта-объекта» науки). Возможность и даже необходимость такой интерпретации обусловлена тем, трансцендентальная философия критики смысла, в противоположность Канту, исходит не из предпосылки различения вещи-самой-по-себе и мира явлений, <...> а из того, что идеальные нормы, без принятия которых в качестве предпосылки всякий аргумент утратил бы смысл... могут и принципиально должны реализовываться в конкретном обществе. Следовательно, анализируемая трансцендентальная предпосылка науки не будет ни идеалистической в духе традиционной философии сознания, ни материалистической в духе онтологического «диамата» либо сциентистского объективизма позитивистского происхождения, умалчивающего о своих онтологических импликациях. Скорее речь здесь должна идти о поистине диалектической концепции, располагающейся по ту стороны идеализма и материализма, — диалектической потому, что в ней с самого начала «опосредована» противоположность между трансцендентальным идеализмом и апеллирующим к обществу «историческим материализмом». (С. 197)