Дорога неровная - Евгения Изюмова

Шурка, привыкшая уважительно относиться к людям старше себя, терпеливо сносила поучения тети Зои, как следует жить, но однажды, когда тетушка в присутствии Шурки особенно язвительно отозвалась о матери и отчиме, девчонка не выдержала и хмуро заявила:

— Тетя Зоя, извините, но мне не хотелось бы слышать впредь такие слова о маме. И папа не такой уж плохой, как вы считаете. Он, я думаю, не хуже дяди Аркаши.

Зоя Егоровна онемела и уставилась на племянницу, сначала даже не сообразив, что ей возразили, может быть, впервые возразили, причем — «сопля зеленая», не имеющая даже, на взгляд Зои Егоровны, права голоса перед ней. Но потом презрительно скривила тонкие губы:

— Охо-хо-хо! Па-па не та-кой уж и пло-хой! — передразнила она Шурку, выговаривая раздельно каждый слог. — Пьяница он — твой папа, да и не отец он тебе вовсе! — высказалась тетя с мстительным торжеством, думая, что Шурка не знает, кем на самом деле приходится ей Смирнов.

Шурка усмехнулась уголками губ, веселые искорки загорелись в ее глазах:

— Я знаю, кем он приходится мне. И какой бы не был, а маме помогает меня воспитывать. Не вы же делаете это.

Подумала несколько мгновений, надо ли говорить дальше — была у нее такая привычка: прежде чем высказать свое мнение, посмотрит внимательно в лицо собеседнику, а потом уж или выскажется, или промолчит. Но тут решила: сказать стоит. И сказала внешне спокойно, но все-таки волнуясь:

— И вообще: вам не надоело соваться в наши семейные дела? Мы уж как-нибудь сами разберемся.

Зоя Егоровна возмутилась:

— Ах ты, соплячка, что болтаешь? Что ты вообще в жизни понимаешь?

— Понимаю, — усмехнулась вновь Шурка, — намного больше понимаю, чем вы думаете.

Собралась и ушла ночевать к сестре, оставив тетю в ярости, что Шурка не только отвергла ее мнение, но и вообще взбунтовалась.

Шурка, конечно, не возражала против поучений тетушек, но хотела, чтобы это шло от чистого сердца, чтобы они отзывались о матери уважительно и доброжелательно. Вообще-то Шурка и сама не понимала мать, почему она «держится» за Смирнова, что находит в нем, пьющем человеке. Конечно, у него пенсия больше, чем у матери, но ведь можно было бы, наверно, найти возможность жить и без него. И чего греха таить, порой она прямо-таки ненавидела пьяного отчима, который с годами огрубел, стал сквернословить просто так, для связки слов, и пьяный почти всегда учинял скандал. И не опора он, скорее — хлипкая подпорка матери в жизни. Но все-таки отчим оказывал на Шурку большое влияние, учил ее жизни, учил думать, учил даже своим поведением, каким человек не должен быть. Однако не мог он стать своеобразным аэродромом для ее жизненного взлета, ее будущего. Но какими бы не были у них в семье отношения, уже тогда Шурка понимала, что свой своему должен быть братом не поневоле, а потому, что — родная кровь. И каждый в роду — как словечко в одном длинном-предлинном предложении, в котором все увязано, а слова тянутся одно за другим, и даже главные члены того предложения друг без друга — просто слова. И считала, что каждый в семье должен поддерживать друг друга, помогать, а не топить в грязи, как поступала всю жизнь Зоя Егоровна по отношению к старшей сестре.

Позднее, спустя годы, через свои собственные переживания и страдания, пытаясь проанализировать, понять и оценить привязанность матери к Смирнову, Шура поняла, что именно ее матери, самой, казалось бы, незадачливой и несчастной из всех детей Ефимовны, был дан самый большой человеческий талант — любить, понимать, прощать. Она и творческими способностями была не обижена, но ее душа, придавленная бедностью и заботами о семье, не могла расправить крылья, потому что Павла не обладала достаточной силой воли, чтобы реализовать их. Она была по натуре не борец и просто плыла по течению жизни, безропотно принимая ее удары и подарки, считая, что — судьбу не обойдешь, не объедешь, уж какая она выдалась, то, сколько ни трепыхайся, судьбу не изменишь. И в том была ее великая слабость и ошибка. Но ничего этого не понимали ее сестры.

Не поняли они сразу и то, что Шурка, в отличие от матери, не желала мириться с пословицей: не родись красивой, а родись счастливой. Никогда, как бы плохо не было Шурке-Шуре-Александре Павловне, она не кляла судьбу, не злобилась, наперекор мнению других считала себя счастливой. И в этом было ее отличие от матери: Павла безропотно подчинялась судьбе, Александра постоянно боролась, противостояла проклятию прабабки-староверки. Она твердо верила в свою звезду, пусть тусклую, едва пока заметную, но не потухшую, и светить год от года, верилось Шурке, она будет все ярче.

На следующий день Шурка уехала из Альфинска, чтобы не обострять и без того напряженные отношения с родней, тем более что и Лида рассердилась на Шурку, что нагрубила Зое.

— И ничего не нагрубила, — возразила Шурка сестре. — Я просто правду сказала. И вообще никогда маму в обиду не дам, — потом подумала и закончила свою мысль, — и отца в обиду тоже не дам, какой бы он ни был. Ты это тоже учти.

Словом, как когда-то родня не понимала Павлу, так теперь не понимала ее младшую дочь, которая обладала непонятной им внутренней силой, гораздо большей, чем Павла, способностью противостоять жизненным невзгодам, имея на все свою точку зрения. И привычка Зои оценивать себя в превосходной степени не позволила правильно понять характер младшей племянницы. Это непонимание в последствии развело Шуру с тетушками в разные стороны так далеко, что они практически стали чужими друг другу.

И лишь один человек увидел истинную Шурку, ту скрытую пружину ее души, которая не видна была другим — бригадир их строительной бригады, новая старшая пионервожатая школы — Эрна. Она ничего не знала о семье Шурки, о тайне ее рождения, и что тайна та тяжким камнем лежит на душе девчонки. Просто за внешней сдержанностью она разглядела ее чистую душу и природную порядочность, когда человек не предаст свои идеалы, не обманет, не поступит против совести. Говорила и держалась Эрна с Шуркой, как с равной, хотя была ее старше на шесть лет.

Эрна приворожила Шурку песнями, звонким и красивым сопрано. А однажды они зашли в тир, который был напротив школы, и Эрна из десяти выстрелов не промазала ни одного, чем окончательно покорила Шурку, потому она сразу и навсегда прилегла сердцем к Эрне: было у них нечто общее, неуловимое, что притягивает друг к другу две человеческих души. Наверное, именно так и зарождается дружба, когда вдруг люди начинают безоглядно верить друг другу, когда готовы идти вместе в огонь и воду. По крайне мере Шурка именно это ощутила, познакомившись с Эрной. Она запросто забегала к Эрне, жившей в большом добротном доме на улице Калинина со своей тетей Маргаритой Федоровной, которая в их школе вела немецкий язык. И, наблюдая отношения Эрны с родными, по-хорошему завидовала, сожалея, что нет у нее с тетушками такого взаимопонимания, как у Эрны с Маргаритой Федоровной.

Возле их дома росла громадная черемуха, которая своими ветвями накрывала зеленым шатром крышу аккуратной баньки. Черемуха была на диво крупная и душистая, потому Шурка, забежав к Эрне, всегда забиралась на дерево, чтобы полакомиться черемухой, порой Эрна не удерживалась и взбиралась тоже. Тогда они усаживались на самом коньке крыши и подолгу болтали. Маргарита Федоровна сердилась, велела спускаться, но Шурка прекрасно знала, что Маргарита Федоровна, добрая по характеру женщина, сердится не со зла, а из боязни, что они свалятся с крыши.

Большеглазая, светловолосая, со спокойной улыбкой на миловидном лице, Эрна стала для Шурки больше, чем другом. Она открыла, сама того не подозревая, в Шурке для Шурки же способность к самостоятельности, вселила в нее веру, что она талантлива — действительно, Шурка неплохо рисовала. Она распознала самый главный Шуркин талант — простую человеческую порядочность и душевную доброту, способность понимать другого человека, беззлобность и умение прощать. Шурка, получив пощечину, вовсе не подставляла другую щеку, она умела защищаться, но на добро отвечала добром вдвойне. Наверное, именно потому, когда начались школьные занятия, Эрна неожиданно предложила:

— Шур, возьми тетин класс, поработай отрядной вожатой.

Шурка изумленно уставилась на Эрну: не ослышалась ли? Потом сказала:

— Да не смогу я! Там же половина ребят — мои одногодки.

И это, в самом деле, так, потому что многие из них жили на одной с Шуркой улице, со всеми она знакома, и просто не представляла, как вдруг станет у них вожатой. Тем более что это — седьмой класс, когда уже забывалось волнение от вступления в пионеры, когда пионерские заповеди начисто выветривались из головы, а пионерские галстуки мальчишки прятали в карман, оказывались за стенами школы. И не пионерская работа, не сбор макулатуры и металлолома были в голове у семиклассников. Они уже влюблялись и дружили друг с другом. Днем сбегали с уроков на детские фильмы, покупая билеты по десять копеек, а вечерами пытались, напустив на себя взрослый вид, прошмыгнуть мимо строгих контролерш на киносеанс «детям до шестнадцати лет воспрещается». Шурка про это прекрасно знала, потому что ее от седьмого класса отделяли всего лишь три месяца летних каникул.