Война. 1941—1945 - Илья Эренбург

Может быть, фрау Кроненберг теперь задумается: кто же будет выкинут раз и навсегда из мировой истории?

28 января 1944 г.

Добродетельный Антонеску

Маршал Антонеску уже разучивает защитительную речь. Пока он ее произносит не перед судьями, а перед компаньонами по грабежу. Вот что говорит Антонеску:

«В оккупированных областях румыны вели себя вполне гуманно. Мы заботились о русских детях, как о собственных, мы оберегали русские семьи, как наши…» Вероятно, маршал Антонеску вполне удовлетворен своим красноречием. Но ведь на суде говорит не только обвиняемый. На суде выступают и свидетели. Вот какую поправку к речи Антонеску вносит дневник румынского солдата Константина Базаджана: «Одесса, 24 октября 1941 г. Женщин и детей согнали в четыре деревянных сарая — в районе трамвайного депо. Подъехал автобус-цистерна. Сараи были облиты керосином и подожжены. Женщины сбрасывали с себя горящую одежду, кричали. Дети плакали. Но все они сгорели». Я привел только одно показание. Их много: о массовых казнях в Бессарабии, о том, как румыны в одесских катакомбах травили людей газами, о виселицах в садах некогда безмятежного Крыма.

А маршал Антонеску продолжает: «Есть на свете справедливость. Мы с доверием ждем последнего суда». Кого он думает обмануть? Тени сожженных? Историю? Да, на свете есть справедливость, и Антонеску вскоре это почувствует на своей шее.

28 января 1944 г.

Однополчане

Бывали войны, когда писатели в священном гневе проклинали оружие: в стане завоевателей не было места истинному поэту. Древние римляне сделали из войны профессию, часть бюджета, право, и они говорили, что на поле боя музы молчат. Но не молчали музы, когда марсельские ополченцы отстаивали свободу Франции от чужеземцев. Не молчали музы, когда русский народ отражал нашествие двунадесяти языков. Не молчат музы и теперь, когда Советская республика защищает разум, справедливость, человеческое достоинство.

Поэт не может наблюдать: он должен переживать. Настоящие книги о войне еще вызревают в сердцах фронтовиков. Настоящие книги будут написаны участниками войны, у которых сейчас порой нет времени даже для того, чтобы написать близким открытку.

Стихи С. Гудзенко{3} — одна из первых ласточек. Гудзенко — боец, он участвовал в разгроме немцев под Москвой. Тяжелое ранение бросило его в тыл, где он и написал свою первую книгу — «Однополчане».

Война в стихах Гудзенко — это не эффектное полотно баталиста, не условная романтика в духе Киплинга и не парад.

Это — грозное, суровое дело, где много крови, много жестокого и где человек находит в себе залежи высоких чувств: верности, любви, самозабвения. Вот как Гудзенко говорит об атаке:

Когда на смерть идут — поют, а перед этим можно плакать.Ведь самый страшный час в бою — час ожидания атаки.Снег минами изрыт вокруги почернел от пыли минной.Разрыв.И умирает друг.И, значит, смерть проходит мимо.Сейчас настанет мой черед.За мной одним идет охота.Ракету просит небосвод{4}И вмерзшая в снега пехота.Мне кажется, что я магнит, что я притягиваю мины.Разрыв.И лейтенант хрипит.И смерть опять проходит мимо.Но мы уже не в силах ждать, и нас ведет через траншеиокоченевшая вражда, штыком дырявящая шеи.

Эти строки мне кажутся правдивыми и мужественными, в них нет ничего условного, в них трудный воздух боя.

Очень хорошо сказал Гудзенко о той тишине, которая пришла в Сталинград после победы.

Последний залп.И после дней бессонныхдождались мы невиданного сна.И наконец-то с третьим эшелономсюда пришла сплошная тишина.Она лежит, неслыханно большая,на гильзах и на битых кирпичах,таким сердцебиеньем оглушая,что с ходу засыпаешь, сгоряча.Я все это в памяти сберегу:и первую смерть на войнеи первую ночь, когда на снегумы спали спина к спине.Я сына этому обучу.И пусть не придется ему воевать,он будет с другом плечом к плечу,как мы, по земле шагать.

Мы часто думаем о том, как много мы потеряли за эти годы. Мы думаем о погибших друзьях, о разрушенных строениях, об изуродованной земле. Все это так. Но мы нашли в сердце нашем новые чувства. Наша поэзия выйдет из огня просветленной. Об этом говорят стихи Гудзенко.

(Январь 1944 г.)

Весы истории

Глядя на большое полотно, мы отходим на несколько шагов. Чтобы осознать историческое событие, нужно отдаление. Всего один год отделяет нас от эпилога сталинградского сражения. Мы еще не можем взглянуть на него глазами потомков, но мы уже различаем все величие этой небывалой битвы.

В каждой войне имелись сражения, заслонявшие другие и привлекавшие к себе внимание поколений; иногда, не будучи решающими, они предопределяли исход кампании, как Бородино или Верден. Значение Сталинграда глубже: это — патетический поединок между двумя несовместимыми мирами.

Один старый немец недавно написал своему сыну: «Когда забудутся все страдания этих лет, бомбардировки, потери близких, надежды, разочарования, твои дети все еще будут повторять одно название — Сталинград…»

Германия давно мечтала о господстве над миром; она впервые примерила императорскую мантию в 1871 году, когда прадеды теперешних фрицев пускали пробки шампанского в лепные потолки Версаля. Неудачи не смутили немцев, и 1918 год они отнесли к опискам истории. Завоевание Европы было поручено следующему поколению. Мир увидал невиданное: немцы карабкались на высочайшие горы, переплывали моря, набивали карманы государствами, как яблоками. Невежественный и духовно ничтожный человек, эрзац древнего варвара с усиками приказчика, философ из пивнушки, озлобленный неудачами дилетант не мог скрыть в Компьене своего восторга: он ведь знал только один способ, чтобы возвыситься, — унижать.

Тень свастики повисла над Лондоном. Немцы очутились в Африке. Они ринулись на Россию. Поражение под Москвой их рассердило, но не обескуражило: вместо фюрера они высекли природу. Они кричали: «Тридцать пять ниже нуля, но вот летом мы им покажем». Летом они действительно двинулись на восток. О таком походе не мечтали ни Ксеркс, ни Александр Македонский, ни императоры Рима, ни Наполеон. Шли ветераны четырнадцатого года и самодовольные юнцы, шли генералы с дюжиной крестов, строители Тодта, сельскохозяйственные фюреры, коменданты Астрахани, наместники Ирака, генерал-губернаторы Индии и Киргизии, любители икры, нефти и славы, эсэсовцы и гестаповцы, мастера душегубок и колонизаторы. Шли разноязычные ландскнехты: румыны, венгры, итальянцы, словаки. По степям двигались тяжелые танки, шестиствольные минометы, дары Круппа, Шкоды, Крезо, грузовики с французскими винами, с голландским сыром, с портретами фюрера, с картами Казахстана и Месопотамии. Они шли день и ночь. Они дошли до Сталинграда, и в Сталинграде они потеряли все. Писали, будто компьенский вагон, где Гитлер пережил всю сладость триумфа, сгорел в Берлине при воздушной бомбардировке. Нет, он сгорел много раньше — у Сталинграда, как Нарвик, как Фермопилы, как Крит, как все эфемерные победы Германии.

Бесконечно далеко от Берлина или от Франкфурта, в степях, где некогда бушевала казацкая вольница, где немецкие бюргеры, вместо герани, кегельбанов и такс, увидели полынь, пургу, верблюдов, где, как в сказке, вырос новый город, бесконечно длинный и как бы еще неосознанный, на берегу самой русской реки разыгралась величайшая битва. Здесь идея господства расы увидала перед собой живую стену, здесь дикий миф, воспетый Розенбергом, столкнулся с разумом, здесь решалась судьба не только России, но всей культуры — от Прометея и Афродиты до русской музыки и французской живописи.

Они пришли в эту степь: студенты из Гейдельберга, с лицами, иссеченными на дуэлях; завсегдатаи пивнушек «Берлинер киндль», гордые тем, что могут проглотить тридцать кружек и тридцать городов; скотоводы из Померании, с фиолетовыми затылками, знающие назубок всех производителей рейха, равно почитающие своих арийских прабабушек и герефордских бугаев; стратеги из Мекленбург-Шверина, уверенные, что человечество — это гнилой зуб и что у них в кармане знаменитые «клещи»; генералы с «дубовыми листьями», с цитатами из Шлиффена, готовые скомандовать Волге «цурюк» и ветру «хальт»; сопляки из «гитлерюгенд», еще на горшке подымавшие вверх руку и пугавшие мамок криком «Зиг-гейль»; ефрейторы, не насытившиеся и человеческой кровью, и кровяными колбасами; гауптштурмфюреры, штурмбаннфюреры и унтершарфюреры. Они дошли до Волги. Они уже писали открытки: «Привет из Сталинграда». Они уже ликовали. Где они теперь?