Воспоминания (1865–1904) - Владимир Джунковский

Получил от сестры печальные вести, что моя мать слегла, чувствует себя нехорошо, очень встревожился, но не мог просить отпуска, т. к. из адъютантов я остался вдвоем с Гадоном, и к тому же у Гадона заболело горло, и он не мог выезжать. Очень меня это мучило.

В это время в Москве был отец Иоанн и заезжал к Евреиновым, куда и я приехал. Так приятно было повидать батюшку, принять от него благословение. Я просил его помолиться за мою мать и дал ему записку с адресом, прося его заехать в Петербург к ней. Он обещал, но увы, не был, очевидно, выронил и потерял мою записку. Мою мать это очень огорчило, здоровье ее все не было лучше, по моему настоянию взяли двух сестер милосердия, которые дежурили безотлучно, чтобы следить за сердцем.

9 апреля была свадьба Е. И. Унковской с Евреиновым, я был шафером, но мысли мои были далеко, у постели моей матери. Накануне был 50-летний юбилей Мариинского училища.[355] Их высочества пробыли там 2 1/2 часа, было очень скучно.

14 апреля получил от сестры более утешительные вести, а 15-го моей матери опять стало хуже. Великий князь мне сказал в этот день, что едет чрез два-три дня в Петербург, берет с собой Гадона, а что мне он дает свободу, чтоб я мог все время в Петербурге посвятить моей матери. Очень я был этим тронут и благодарил его.

Наконец наступил день отъезда, и я, счастливый и полный волнения, выехал в Петербург и провел с моей матерью пять дней, в течении коих, слава Богу, ухудшения не было и моя мать чувствовала себя удовлетворительно. Вернулся в Москву с сильной болью в указательном пальце левой руки, который нарывал и причинял мне адскую боль. Я клал компрессы, но ничего не помогало. Попросил доктора Зеренина приехать, он вскрыл, но стало еще хуже. Тогда он решил вторично разрезать и вскрыть до кости, предполагая, что задета кость.

Такой разрез он не решился делать у меня и уговорил меня приехать к нему в Мариинскую больницу, куда я и поехал с Гадоном. Операцию делал доктор Зеренин с доктором Никольским. Весь персонал больницы собрался из любопытства. Меня положили на операционный стол, надели маску с хлороформом, я никак не мог уснуть. Наконец слышу, Зеренин говорит «уснул». Я изо всей мочи кричу «нет». Гадон мне потом сказал, что это «нет» было едва слышно.

Прибавили еще хлороформу, и вдруг я почувствовал, что падаю в бездну. Проснулся я от сильной боли в пальце, открыл глаза и вдруг вижу, что палец мой со всей рукой перевязан, все было готово. Ко мне подошел Зеренин, сказал, что операцию сделал вовремя, еще бы день и началось бы гниение кости, пришлось бы отнять палец. Когда я совсем пришел в себя, Гадон повел меня домой, где меня стало нестерпимо тошнить. Тошнило целые сутки, так как как, сказал доктор, на меня пошло очень много хлороформу, моей порцией можно было бы усыпить троих. Только утром следующего дня я отошел и мог прийти к завтраку с рукой на повязке.

Погода в Москве была чудная, все распускалось и зеленело, сирень начала цвести, и потому стали ездить днем в Нескучный сад, где пили чай. 29-го был день рождения великого князя, я все еще ходил с рукой на повязке. Из Петербурга получил хорошие вести, моей матери было значительно лучше. Я подарил великому князю фарфоровую пепельницу с портретом покойного государя, совершенно случайно я нашел ее. Он был страшно тронут. Днем мы ездили гулять и пили чай в Нескучном саду, было 18° в тени, совсем лето.

1-го мая мне делали первую перевязку после операции, доктор остался доволен. Только через две недели я мог окончательно снять повязку. Вести из Петербурга были хорошие. Моей матери было лучше, но на нее ужасное впечатление произвела смерть молодого Шиллинга – адъютанта и друга детства великого князя Павла Александровича. Он проболел всего несколько дней, умер совсем неожиданно, сердце не выдержало, у него было крупозное воспаление легких.

Я был очень огорчен также его смертью, т. к. был очень с ним дружен.

9 мая приехал в Москву Гольтгоер, мой товарищ по корпусу и полку, привез самые свежие известия о здоровье моей матери, которую он видел накануне. Под свежим впечатлением, я написал 10-го числа письмо моей матери, радовался, что ей лучше и уговаривал скорее переехать на дачу, что я буду тогда покоен за нее. Я был очень далек от мысли, что эти строки не дойдут до нее, что на другой день ее не станет. Вечером я был у всенощной в генерал-губернаторской церкви, был канун Вознесения. На другой день был у обедни, завтракал у их высочеств, как обычно.

Вдруг в 6 часов вечера мне принесли депешу – моя мать в безнадежном состоянии. Как громом меня поразила эта весть, я кинулся к великому князю, который, конечно, мне разрешил сейчас же ехать, он меня крепко поцеловал, перекрестил; от него я зашел к великой княгине, она сама вышла ко мне навстречу, ее уже предупредил великий князь. Она крепко пожала мне руку, слезы были у ней на глазах. Я простился с ней. Забежал к Гадону, который пошел ко мне, помог мне уложиться, и я поехал на поезд. В Твери ко мне сел мой брат, мы почти ничего не сказали друг другу, мы оба понимали в душе, что все уже кончено.

Приехав в Петербург, с волнением и рыданием в горле подъезжали мы к дому, где жила моя мать в Басковом переулке. Моя мать лежала еще на кровати, совсем как живая, с своей доброй ласковой улыбкой на лице. Только глаза были закрыты, она как будто спала…

Мои обе сестры были тут же.

Когда мы немного успокоились, пришли в себя, то сестра моя рассказала мне, как все произошло.

Утром моя мать встала как всегда, села читать свои обычные молитвы, но вид у нее был какой-то особенный, и сестра моя с тревогой посмотрела на нее, хотела пойти к обедне, но потом решила остаться и пойти только в том случае, если б моя мать сказала бы ей идти. Но моя мать ничего ей не сказала. Около 12-ти часов у моей матушки сделалось удушье, она почувствовала себя нехорошо, изменилась в лице. Ей дали нужные лекарства, потом уложили в постель, удушья временами проходили, временами возобновлялись, сестра послала за доктором Рощининым, за младшей сестрой. Они тотчас же приехали, Рощинин нашел положение очень серьезным.

В час дня моя мать спросила который час, ей сказали, она ответила, «а 4 когда будет?» – «Через три часа». Удушья возобновились, потом моя мать подозвала старшую сестру, благословила ее, поцеловала, затем благословила младшую, которая была в это время в ожидании последний месяц. Затем она сказала старшей сестре: «Не надо, пусть Ольга (моя младшая сестра) не смотрит на меня».

Опять спросила, который час и спросила про меня и брата. Сестра ответила, что мы приедем, что она нас вызвала, что мы и поможем ее перевезти на дачу.

Моя мать на это ответила: «нет, я на дачу не поеду, скажи им, что я их благословляю». Затем прибавила: «сегодня Вознесение? Неужели Господь будет так милостив и возьмет меня в такой праздник?» и опять спросила который час, ей сказали 3, она опять сказала «в четыре». Опять удушья ее захватили, доктор держал ее пульс, моя мать сказала ему: «Какой Вы добрый, благодарю Вас». Потом она начала вдруг спокойно дышать, глаза ее куда-то стали смотреть, она тихо вздохнула и ровно в 4 часа ее не стало.