Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

Услышала слова свои. Смотрела в темень.

   — Не спишь? — спросила вдруг Мария Герасимовна.

   — Пробудилась. Ах, не проснуться бы!

   — Изживи до конца земную жизнь, у вечной — края нет. Матушка, кем будем перед Богом? Младенцами, невестами или такими вот, как ныне, старухами не от бремени лет, но от страданий темничных?

   — Мы будем светом.

   — Скажи, матушка Феодора, что же, отступникам так и сойдёт всё? Бог-то милостив? Я знаю, иные разбойники — до старости жили, у них добрые люди утешения искали.

   — Быть Божьему гневу! Быть! Златоверхие купола московские, все сорок сороков, посбивают дети нынешних царёвых угодников. Как ребята сшибают головы репьям, так будет и с куполами.

   — Матушка, ярость в тебе говорит. Смирись, милая. Пусть они все живут в цвете. Мы сами стезю свою избрали.

   — Нет во мне злобы, Мария Герасимовна. Во мне и жизни-то уже нет. Где тут злобиться?.. О правде давеча мы с тобой вспомнили. Будет русский человек в правде, будет и в силе. Верю, придёт к Богу. В последней немочи, в ничтожестве, но придёт, и будет ему награда — цвет весны благоуханной.

   — А как же явленье антихриста?

   — Антихрист будет перед концом, а конец мира — свету начало. Вечному свету.

И запели они, лепеча от немочи, как комарики:

   — «Судии седящему, и ангелом стоящим, трубе гласящей, пламени горящу, что сотвориши, душе моя, ведома на суд?»

И перестала слышать Мария Герасимовна голос инокини Феодоры. Окликнула:

   — Матушка! Матушка!

Подползла, коснулась рук, а руки — лёд. Коснулась лба — лёд.

И закричала, забилась.

Замелькали факелы, отворилась дверь.

   — Матушка Феодора, боярыня Морозова, Федосья свет Прокопьевна отошла ко пресветлому Исусу Христу!

10

Сообщить царю о кончине боярыни Морозовой Артамон Сергеевич явился перед самым обедом.

   — Ну, померла так и померла! — Глаза у Алексея Михайловича были злые. — Ты четвёртый с известьицем. Знаю, знаю! Преставилась с первого числа ноября на второе, во час нощи, на память святых мучеников Анкиндина и Пигасия. Похоронить там же, где сестрица её лежит! В тюрьме!

Артамон Сергеевич кланялся, пятился, и царь вдруг остыл. Поглядел из-под набрякших век:

   — В Преображенском всё у тебя готово?

   — Осталось райские деревья да райских зверей перевезти.

   — Ну так и перевози! На днях смотреть приеду с Натальей Кирилловной, — и не сказал когда, отомстил. Как будто доносить ему, самодержцу, о смерти великой ослушницы государевой — мёд.

Пришлось актёрам жить в Преображенском, ждать дня представления.

Царский поезд прикатил в село 9 ноября. Их величества пожелали смотреть Егорьеву комедию.

Угодили Алексею Михайловичу органы. Утробный рёв змея звучал так, будто во чреве земли камни тёрлись друг о друга. Звук победных труб, напротив, был небесным, брал душу, как птенца, и возносил к Престолу Господнему.

Органы эти Артамон Сергеевич взял у Тимофея Газенпруга, жителя Немецкой слободы, обещал за них тысячу двести рублёв, но заплатить забыл.

Егорьева комедия шла всего три часа, и после обеда царь решил смотреть Адамов Рай.

Когда занавес раздвинули, Алексей Михайлович обмер от восторга, а Наталья Кирилловна так даже и прослезилась. На золотых небесах золотое солнце. Деревья благоухали, Егор-знамёнщик и об этом чуде позаботился, пели птицы, звери были добрые и как живые. Ползали изумрудные змейки.

   — Артамон! Сразил! Сразил! — только и сказал Алексей Михайлович.

После представления послал артистам блюда со своего стола, всем по ефимку, Егору Малахову за его Рай — серебряный кубок.

   — А тебе сто десятин лесу в Заволжье! — порадовал государь Артамона Сергеевича.

На следующий день выученики Лаврентия Блюментроста представили с блеском Артаксерксово действо.

А 11 ноября опять играли мещанские дети из школы бакалавра Ивашки Волошенинова. С утра показали Темир-Аксакову комедию, после обеда Иосифову.

Кто отведал театра, тому давай и давай, Артамон Сергеевич вдруг обнаружил: времени нет справлять посольские и иные дела. Постановки были многочасовые. А тут ещё пришлось разгребать лютую кутерьму вокруг Никона. Десятки монастырей жаловались на бедность, на невозможность содержать опального патриарха.

Никон гнул своё: подавай ему ризы, церковные сосуды, три колокола. Хлебом его не корми — дай построить.

Зима на порог — в дом болезнь: слёг царевич Фёдор. Опух, повернуться с бока на бок без помощи не может. Доктора собирались на консилиум по два раза на день.

У Алексея Михайловича мешочки под глазами набрякли: страшно было за сына. Тревогу топил в хозяйственных делах.

Кадашевский тяглец Филька Ануфриев подал в Тайный приказ челобитье: пять лет поставлял он по подрядам отменный лес, а денег ему по сю пору не заплачено. Докладная выписка подтверждала: Тайный приказ задолжал Фильке 1347 рублёв. В деньгах, как всегда, была скудость.

   — Может, рыбой ему заплатить? — спросил государь подьячего.

   — Предлагали — не берёт. Просит платить солью.

   — А сколько соли налицо?

   — 15 700 пудов.

   — Вот и посчитайте, сколько ему дать положено.

   — Посчитано. 7485 пудов.

Царь призадумался, сказал, поглаживая темечко:

   — Ну, коли должны... заплатить нужно... Да чтоб без ущербу, не с бухты-барахты.

Из Измайлова прислали тревожную отписку: садовый мастер Григорий Хут, строивший великому государю сад, службу покинул, а без него сад — сирота.

Подняли документы. Оказалось, Хуту в первые три года службы платили по двадцати рублёв в месяц, а в последние четыре стали давать по сто рублёв на год. Садовник жаловался: «Оскудел и одолжал великими неоплатными долги».

   — Вернуть Григория надо. — Алексей Михайлович ещё раз поглядел бумаги. — Ему ведь двор из казны даден... Вот — 129 рублей 5 алтын. Добротный двор.

Озаботясь недовольством иноземных мастеров, просмотрел смету стеклянного завода.

Ловис Миот получал 185 рублёв в год, мастер Энорс Пухор — 142 рубля с полтиной, Пётр Балтус, Индрик Ларин, Анц Фредерих — по 107 рублёв... Мастер кузнечного дела Валентин Бос — 54 рубля 7 алтын 4 деньги, мастер шёлковых дел Ларион Лгов — 50 рублей.

Спросил подьячих:

   — Недовольные среди иноземцев есть?

   — Не жалуются, государь!

Глаза пробежали по столбцу, где отмечались заработки русских мастеров. Садовники получали по десяти рублёв в год, плотинный подмастерье — двадцать, шёлковые мастера — по восемь.

   — Капитан Елизарья Балеар грозился уехать, — сказал один подьячий. — Человек нужный. Мастер алебастрового дела.

   — Пишите указ. Жалую Елизарья в майоры. Оклад прибавьте на три рубля в месяц.

Время — лучший лекарь. Царевич стал поправляться. А тут поспели для показа ещё две новых комедии да балет. Восемнадцать подьячих и шестьдесят человек детей мещанских под руководством Степана Чижинского разучили действо о Давыде с Галиадом и о Бахусе с Венусом. Балет же устраивал инженер Николай Лама.

Представление назначили на 23-е и на 24 января, а накануне, 22-го, в день апостола Тимофея, Алексей Михайлович, взявши с собой Артамона Сергеевича, ездил в Измайлово на Пехорскую мельницу смотреть новые скотные дворы и конюшни. Разместили сотню быков, пятьсот лошадей и семьсот меринов. Бычий и конский навоз греет землю южному солнышку под стать. Без конского навоза на московской земле ни арбузов не жди, ни дынь. А дыни были гордостью Алексея Михайловича. Пудовые выращивал и более того.

Скотные дворы и конюшни были добротные, с печами: в лютые морозы можно подтопить.

Алексей Михайлович на лошадей не мог нарадоваться: их закупили в Мурашкине, лошади широкоспинные, ноги могучие.

В конюшнях было тепло, Алексей Михайлович разжарел, распахнул шубу. Ещё и посмеялся над Артамоном Сергеевичем:

   — Я его — в окольничьи, я его — в бояре, а он брюха отрастить не умеет.

Похлопывал себя по животу, похохатывал.

Прошлись липовой аллеей. Её посадил садовый мастер Григорий Хут.

   — В июне здесь мёдом пахнет, — сказал Алексей Михайлович и остановился, взял Артамона Сергеевича за плечи, повернул к себе. — Что доктора говорят о Фёдоре?

   — Кровь худая. Цинга.

   — Исцелить можно?

   — Обещают недельки через две поставить на ноги. На весну надеются. На летнее тепло!.. — И, не отводя глаз от глаз, прибавил как бы в оправдание докторам: — Петра Алексеевича тоже смотрели. Здоровёхонек. Все жилочки крепкие, дух бодрый. Долголетие сулят.

   — А Фёдору? Фёдору? — Царь даже встряхнул друга.

   — О Фёдоре говорят уклончиво.

   — Скажи главное — жилец? — Царь придвинул лицо к лицу.