Столп. Артамон Матвеев - Владислав Бахревский

   — Змеек-то своих покажи! — напомнил Егору его друг.

   — Есть и змейки.

Представил целую дюжину. Придумано было хитро. Змейки быстро проползали перед зрителями, обвивались вокруг деревьев.

   — Лису ещё хочу сделать, — сказал Егор. — Слона да, может, ещё носорога.

   — Сделай! Всё сделай! И птицу какую-нибудь.

   — Птицы на деревьях! — Егор дёрнул за невидимый шнурок, и павлин, сидевший на ветке дерева с голубыми цветами, распустил изумрудный хвост. Пролетели два белых лебедя. — Нужно посадить по уголкам мастеров, чтоб по-соловьиному свистели, крякали чтоб по-утиному.

   — Можно ведь и кукушкой! — осенило Артамона Сергеевича. — Утешил, утешил ты меня, Егор Малахович.

Возликовал: теперь не страшно пред царские очи явиться.

   — Государь! — поклонился Егор. — Дозволь слово молвить.

   — Говори, чего спрашиваешь?!

   — Друг мой Степан Нижинский у Радзивиллов служил. Он может поставить комедию о Бахусе, о жене его Венусе и об их сыне Купидоне.

   — У тебя комедия такая есть? — спросил Артамон Сергеевич.

   — Есть, государь. Весьма весёлая.

   — Весёлую бы очень хорошо. Приходите в воскресенье ко мне в дом. Пообедаем, почитаем комедию... А коли весела, так ты её, Степан, поставишь, а ты, Егор, нарисуешь. Ну, с Богом! — поклонился, пошёл и вернулся. Снял с пальца перстень, положил Егору в ладонь. — Заслужил!

9

Инокине Феодоре снилось, что она по-прежнему Федосья Прокопьевна. За столами себя видела. Несут ей слуги яства одно другого изысканней. Ставят, ставят на столы, аж ножки трещат. Ей бы отведать из любого блюда, но чин надо блюсти. То ли Глеб Иванович, супруг, должен за стол прийти, то ли деверь Борис Иванович.

   — Пробудилась: уж так голодно — брюхо к позвонкам прилипло. Хотела заплакать — сухо в глазах, хотела руки к вискам прижать — мочи нет.

   — Утром в яму спустили Марию Герасимовну.

   — Отступничество её было краткое, смерти испугалась огненной. Тюремщики как усмотрели, что она знаменует себя староверчески, поуговаривали, поуговаривали да и донесли в Москву. Вскоре от царя и патриарха пришёл указ — посадить Марию Данилову в глубокую яму.

Обнялись сиделицы, поплакали и давай псалмы петь.

Три дня стражи не опускали в яму ни воды, ни сухарей. На четвёртый пришёл начальник, кинул огурец. В детской ладошке уместился бы. Феодора и Мария попнулись к еде, аки звери, и замерли. Целый день не притрагивались к огурцу.

А начальник тюрьмы приходил и смеялся:

   — Да они у нас сытые!

Огурец страдалицы съели ночью, поделив поровну. Сия пища была для них единственной за неделю. Воду давали, но на смех. Опускали ведро, а вода и дна-то не покрывает. Феодора и Мария смиренно пили по глотку, сначала одна, потом другая. Иной раз второй и не удавалось губ обмочить — ведро поднимали. Бывало, и полное опускали, но еды — никакой.

Не стало сил класть поклоны, голоса не стало петь псалмы.

Изнемогла Феодора. В день памяти Иоанна Богослова, имея в душе один только ужас смерти, принялась звать стражу.

Явился на крики стрелец. Дверь в темницу оставил открытой, знать, страже велено этак. И увидела от света из двери мать Феодора — молод стрелец, без бороды. И спросила:

   — Раб Христов, есть ли у тебя отец и мать, в живых или преставися? Аще убо живы, помолимся о них и о тебе, аще же умроша, помянем их.

Вздохнул стрелец, но промолчал: не велено стражу разговаривать с царёвыми ослушницами.

   — Умилосердись! — взмолилась инокиня-боярыня. — Рабе Христов! Зело изнемогла от глада, алчу ясти! Смилуйся, дай мне калачика!

   — Пощади, госпожа! — отпрянул от ямы стрелец. — Боюсь! Слушать тебя и то боюсь.

   — Дай хлебца!

   — Не имею.

   — Сухарика не пожалей!

   — Не имею, — прошептал стрелец, отступая прочь, к дверям.

   — Огурчика! Огурчика кинь! Яблочко принеси! Чай, на земле валяются.

   — Ни! Ни! — Стрелец чуть ли не расплакался.

   — Добро, чадо! — отпустила его с миром Феодора. — Благословен Бог наш, изволивый тако!

Грохнул стрелец засовами, да так, будто от смерти затворился.

И должно быть, не посмел скрыть от начальников сей беседы.

На Покров была присылка от царя. Монах чудовский явился. Засовы для него отодвинули, но войти в тюрьму не посмел без молитвы — видно, признали в Москве пострижение боярыни в иноческий чин.

   — Господи Иисусе Христе, помилуй нас!

Ответа не было.

Монах повторил молитву:

   — Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй нас!

   — Аминь! — донеслось из ямы, как с того света.

Монах вошёл. С ним стрелец с факелом.

   — Пошто сразу-то не сказала «аминь»? — спросил монах, сам ликом строгий, борода до пояса, ладони сложены на груди, худые, долгие — постник.

   — Егда слышах глас противен, без сыновства Христова к Богу, — молчах, егда же ощутих не таков, отвечах, — сказала Феодора по-славянски.

Монах поклонился сидящим в яме:

   — Поведено мне увещати тебя, инокиня Феодора. Великий государь не хочет смерти твоей.

   — Хочет. Уморил княгиню Евдокию и нас с Марией Герасимовной умерщвляет голодом. Скажи ему: скоро отойдут к Богу. Оле! Оле неразумные! Помрачение на ликах ваших, и слова ваши — тьма. Доколе же будет слепить вам глаза злоба? Когда же, поборов немочь, сатаной насланную, возникните к свету благочестия? Жила я в покое и в славе боярства, да не захотела пристать к вашей лжи и нечестию. Четыре лета ношу на руках, на ногах железо и зело веселюсь, ибо вкусила сладость подвига за Прекрасного Христа. Лобызаю я цепь сию, поминаючи Павловы узы. Сестрица моя единородная, соузница и сострадалица, ко Владыке отошла, вскоре и сама тщуся отити от мира сего.

Мать Феодора говорила, вскидывая время от времени руки, цепи звенели, и монах, присланный увещевать ослабевшую и отчаявшуюся Морозову, плакал.

   — Госпожа честнейшая! — молвил старец, опускаясь на колени и кланяясь. — Воистинно блаженно ваше дело! Молю тебя — потщися, Господа ради, свершить доблесть до конца. Велику и несказанну честь примите от Христа Бога. Искупите наш грех страданием своим. Всевышний милостив, простит Россию подвига вашего ради.

Старец поднялся с колен и пошёл прочь. Взлязгнули запоры за ним.

   — Сё последний увещеватель был, — сказала Феодора. — Приготовиться надо.

Утром стражник опустил в яму воду и бросил два яблока, под шапкой пронёс.

Выпила Феодора один глоток, омыла лицо, своё яблоко отдала Марии Герасимовне. Спросила стражника, а был он тоже молод и тоже суров с виду, как и тот, кто побоялся хлеба дать.

   — Рабе Христов! Есть ли у тебя матушка? Молю тебя, страхом Божиим ограждься, исполни последнюю мою просьбу. Нечиста на мне срачица, а смерть принять надобно по-человечески. Сам зришь, не могу себе послужить, срачицу выстирать, скованы руки и ноги, и служащих мне рабынь не имею. Сходи на реку, ополосни! Непотребно в нечистоте одёжи телу сему возлещи в недры матери-земли.

   — В ведро положи, — сказал стрелец и вышел начальству показаться.

Вернулся за ведром, спрятал срачицу под кафтан.

И принялась ждать Феодора, когда придёт черёд этому стрельцу стражу нести, когда облачится она в чистое.

Впадая в сон, слышала ноздрями запах снега. Подкатывал на саночках, крытых песцовым белым пологом, сам Алексей Михайлович, румяный, доброглазый.

   — Федосья Прокопьевна! Полно серчать! Садись — прокачу!

Она со стучащим сердцем улыбалась царю, и мчались они, взлётывая на ухабах выше бора, и страшно было, и сладко: Господи! Конец вражде, конец мучениям. И только церковка при дороге и часовенка. Обе тёмные, с чешуйчатыми деревянными куполочками. Пригляделась Феодора, а это батюшка Аввакум и сынок Иван Глебович, кровинушка. Скорбные, тихие.

Ахнула! Осенила себя знамением праведных, и ни коней, ни санок, ни царя лукавого — тьма. Яма. Соузница всхлипывает.

   — Мария Герасимовна!

   — Что, свет мой? Сплю я! Сплю!

   — Скажи, будет ли русский человек жить в правде?

   — Сплю я! Сплю! — откликалась Мария Герасимовна, и было слышно: спит.

И саму начинало покачивать, и лепет был в устах, и тепло в теле. Понимала: она младенец. Ангел люльку качает.

И вынимала себя из счастливого сна, как куклу из игрушечной колыбели.

Евдокия лежала бездыханна. И повивала Феодора сестру — плоть родную — тремя нитями во имя единосущной Троицы, и кликала стрельца. И тот опускал ей конец верёвки. И опутывала Евдокию вервью. Стрелец тянул тело, она же, помогая ему, подержала напоследок сестрицу, как в те поры, когда Евдокия была во младенчестве.

   — Иди, любезнейший цвете! Иди, предстани прекрасному жениху и вожделенному Христу!