Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

стеснялась, может быть, кричать ей было смешно. Она была смешливой, позднее – саркастичной. Она вздыхала, постанывала, отворачивала лицо, улыбалась, иногда дышала отчетливо. Ему было важно видеть ее веселье, ее преданную робость. Ему было важно, чтобы Катя видела его благодарные взгляды, его благоговейную осторожность. Потом они с Катей начали играть в молчанку – в течение двух дней, затем – трех недель, полутора месяцев, года.

Пальчиков думал, что Катя и теперь могла быть для него желанной – теплой, вкрадчивой, извилистой, доверчивой, шутливой. Она деликатная, она мнительная, она боится, что постарела, что больна, что у нее нехорошее дыхание. Пальчиков знал, что это не так. Катя была для него как молодая. Она все время будет для него такой – с молодым лицом, с неувядающей кожей.

И Катя, и Дарья считают, казалось Пальчикову, что его возрастная сентиментальность и ностальгия – это услада эгоиста, плохого, слабого, лживого мужика, желающего быть если не сильным, то добрым. Они считают, что он еще и подлый, потому что ему, видите ли, претит крик женщины, ему, видите ли, нужна тишина.

Никого не надо разжалобливать. Видите ли, ему среди ночи во время просмотра «Путешествия в Италию» стало понятно, что вот сейчас он умрет. Он смотрел на люстру, на свет, которого не стало ни меньше, ни больше. Он думал: ведь нет теперь ни боли, ни холода, ни опасности. С чего умирать? Это – горькая надежда в сочетании с немотой, черно-белым кино, изморосью электричества. Он подумал, что ему нельзя жить без любимого человека. Многие могут так жить, а он нет. Если позвонит Дарья, он позовет ее к себе. Ему приятно будет стареть у нее на глазах. Стареть долго, как жить. Ему нравилась чинная Дарьина доброжелательность. Когда она будет кричать, он будет зажимать ей рот, и она не будет снимать его руку со своих губ. Катя не позвонит и ни о чем не скажет через детей.

Тебе хочется страдать? – скажет и Катя, и Дарья. – Ты думаешь, что страдание и есть человек? Жди, не паясничай, молчи. Что же не умер? У тебя даже боли не было. С чего умирать? Ничтожный человек, который еще и декларирует: «И такие ведь тоже должны жить».

16. Плохие мысли

Пальчиков не знал, хороший он человек или плохой. Понятно: все мы грешные. Но одно дело – грешный, другое – плохой. Грешные – хорошие.

Пальчиков видел, что плохими у него были внезапные мысли. Плохими, страшными.

Первая плохая мысль была в детстве. Маленький Пальчиков думал: а ведь будет хорошо, если папа умрет – заболеет, попадет под машину, пристукнут его по пьяной лавочке. Папа пьяным был задирой, матерщинником. Папа пропивал зарплату, попадал в медвытрезвитель, таскал вещи из дома, мучил мать. Андрюша Пальчиков помнил, какими хорошими, чистыми, уютными были полтора года, когда папа находился за забором принудительного ЛТП – лечебно-трудового профилактория. Казалось, что и свет вечерами дома по-другому горел, приглушенно, ласково, ровно. Не нужно было тревожиться всякий день, каким сегодня придет папа – вдруг не пьяным, не безобразным. Андрюше мерещилось, что пару раз папа, будучи пьяным, был молчаливым и жалким, словно убитым. Таким, каким бывал только трезвым. Почему папа был эти два раза таким – пьяным, но тихим – Андрюша не понимал. Андрюша мечтал, чтобы и пьяный папа был бы как трезвый – стыдливым, виноватым. Но пьяным и тихим Андрюша видел папу только два вечера. А может быть, и не был в эти вечера папа пьяным, а был счастливым и разговорчивым.

Вечерами маленький Пальчиков привык затыкать уши от брани пьяного отца. Отец ругался по-зэковски – отчетливо, декоративно, долго, полночи. Оскорблял мать. Мать не плакала, молчала, уходила. Отец выяснял отношения с бликами, стенами, диваном, обессиливал, засыпал, велеречиво храпел.

Утром было наоборот: отца не было слышно, мать отчитывала отца звонко, методично, отцовскими оборотами. Мать уходила на работу. Отец спускался в подвал, где мастерил очередную швабру, чтобы продать ее у гастронома и на вырученные деньги похмелиться. Со временем швабры у отца-плотника стали получаться образцовыми – крепкими и филигранными, их любили окрестные домохозяйки. Матери было противно, что ни одной такой добротной швабры отец не сделал для своей семьи.

Маленький Пальчиков боялся щеки отца: она у него гноилась много лет. И казалось, щека протлела насквозь. Отец то и дело выдавливал желтоватую вязкую каплю пальцем, а палец вытирал о брючину. Перед смертью несколько месяцев отец болел, не вставал с постели, не просил спиртного, прелая язва на щеке затянулась, лицо стало сухим, словно песчаным.

Сильнее всего Пальчиков помнил до сих пор отцовский трезвый, оторванный от мира, грустный взгляд – белесых, выцветших, вытравленных глаз. Отец любил иногда произносить строчку, видимо, собственного сочинения: «Черные глаза не выцветают», – про глаза своей жены, матери Андрюши Пальчикова. Произносить с прошлой любовью и предстарческой обидой.

От отца Андрюша позаимствовал невольную виноватость в лице, от матери – черные глаза. Чернота глаз (до странности мягкая, не кавказская, русская) отчасти изобличала мнимый характер абстрактной виноватости Андрея Алексеевича Пальчикова.

У сына Никиты глаза были дедовские, светлые, водянистые, и поэтому чувство вины, эту родовую черту Пальчиковых, ничто не обесценивало, вина на лице сына смотрелась как настоящая, не фигуральная.

Мысль о детях бывала тоже плохой. Пальчиков стал тревожиться, что с ними может произойти непоправимое, он боялся, что кто-то из детей может погибнуть. Без таких детских смертей нет мира, нет горестного баланса в нем. Порой Пальчиков ловил себя на гнусной мольбе, на выборе: если вдруг кому-то из двух моих детей все же нельзя избежать трагической участи, пусть спасется Никита. От этой отчаянной мысли Пальчиков чувствовал себя сумасшедшим. Но именно от этой мысли он начинал нежнее смотреть на дочь. Пальчиков спрашивал себя: что если будет наоборот, сможет ли он тогда любить дочь, оставшегося ребенка? Вдруг не сможет? Что тогда?

Дочь Лена иногда недоумевала: «Почему, папа, ты прощаешь Никите? Мне бы не простил». Пальчиков отвечал: «И тебя бы простил, но ты не сделаешь такого». – «Нет, меня бы ты отругал», – говорила дочь. Казалось, что она рвалась уточнить: «Если я не делаю дурного, то меня и любить не обязательно?» Она выросла обидчивой, но не мстительной. Ей нравилось понимать, что никакая несправедливость по отношению к ней не подтолкнет ее к дурному поступку. Ей могло казаться, что отец любит ее за примерное поведение, а младшенького без причин. Дескать, ее он любит как дочь, а Никиту – как ребенка.

Уравновешенные люди, думал Пальчиков, преодолевают плохие мысли резонами и запретами. Размышлениями: это не я плохой человек, плохие мысли приходят ко