Ковчег-Питер - Вадим Шамшурин

со скрипом. Иргизов мужественно капризничал. Он любил быть капризным. Сначала Иргизов был капризным, потому что бизнес рос, – тогда Иргизов был капризно величавым, величаво недовольным. Теперь Иргизов был капризным от спада, кризиса, экономии. Теперь Иргизов был судорожно недовольным.

На вчерашнем совещании Иргизов заявил, что ему надоели тупые менеджеры Пальчикова, что одного из них, Писемского, надо уволить безотлагательно. Иргизов не уточнил, за что. Он сказал, что тупость видна без уточнений.

Пальчиков покинул совещание в приподнятом настроении. Он знал, что напишет заявление. И чтобы его решение казалось обдуманным и выстраданным, а заявление последним и окончательным, он подаст его не сейчас, а завтра утром, после бессонной ночи.

Пальчиков ничего не сказал Писемскому. Но Писемский все понял. Глаза у него стали жалкими. Писемский увидел, что Пальчиков был взвинчен, и эта взвинченность начальника представлялась Писемскому единственной надеждой. Он думал, что, если Пальчиков подаст заявление, а генеральный его опять не подпишет, Пальчиков тем самым спасет не только себя, но и его, менеджера Писемского, потому что уволиться Пальчиков пожелает как бы из-за него, из-за своего подчиненного. Писемский думал и по-другому, что заявление Пальчикова на этот раз будет жертвенным, он думал, что генеральный это поймет и воспользуется жертвенностью в своих интересах: Пальчикову заявление подмахнет, а его, Писемского, оставит и, может быть, повысит. Это будет принятая и смешная жертва. После чего Пальчиков обидится не на генерального, а на него, Писемского. Пальчиков будет жаждать от Писемского ответного благородства, и, если не дождется, если Писемский не решится уволиться вслед за Пальчиковым, Пальчиков в конечном счете обрадуется этому больше, чем если бы Писемский пошел по его стопам.

Пальчиков думал, если генеральный попросит его остаться, как всегда, но при этом не согласится оставлять Писемского, Пальчиков будет настаивать на своем увольнении.

Пальчиков чувствовал, что генеральному не терпится получить от него очередное заявление: генеральный любил игриво задумываться: подписывать или опять отложить, продолжить ломать комедию или финита ля комедия?

Спустя пару часов после того, как заявление было передано Хмелевой («Я так и знала», – вздохнула она), Пальчиков позвонил в кадры. Он просил не откладывать заявление в долгий ящик, дать ему ход сегодня же. Главный кадровик сказала, что генеральный уже оповещен, и добавила (не брезгливо, не отчужденно, педагогически): «Андрей Алексеевич, зачем вы себя так ведете?» Пальчиков вспомнил, как смотрела на него Хмелева – без жалости, без презрения, без недоумения, с абсолютным пониманием Пальчикова, что он прав и не прав, что он так же, как и все мы, безысходен. Ей не нравилась в Пальчикове мелочь – его нетерпеливость и связанная с этой нетерпеливостью черствость. Хмелевой не нравилось, что Пальчиков не борется со своей черствостью, что не видит жизненные обстоятельства других людей, ее, Хмелевой, тревоги, противоречия генерального. Хмелева думала, что и ей пора уходить, и директору пора диверсифицировать риски.

Пальчиков обновил свои резюме на рекрутинговых сайтах, добавил фотографию, на которой он получился улыбчивым, моложавым, интеллигентно респектабельным. Он думал, что откликов может и не быть – б удет пугать его солидность, возраст, опыт, знания, якобы априори требующие особой уважительности. Кому это надо? Мальчикам-директорам? Пальчиков думал, что в России теперь нет кадровой политики, что при назначении на крупные должности, в какие-нибудь госкорпорации, по-прежнему руководствуются кумовством. В кадровой политике, размышлял Пальчиков, должны действовать принципы. И основополагающими должны стать не деловая хватка и не административный запал, а вещи якобы эфемерные – убеждения и доброта, скромность и твердость. Не говорите, что они неопределимы. Они хорошо видны в человеке. Пальчиков замечал, что кадровые службы теперь заполнялись по остаточному принципу, что кадровиками работали буквоеды и новоиспеченные психологи-девушки. Он думал, что если и пригласят откуда-либо на собеседование, то из каких-нибудь страховых шарашек, от мошенников или от едва зарегистрировавшихся или, наоборот, дышащих на ладан конторок.

Пальчиков прикинул, на какой срок ему хватит сбережений. Он посчитал, что целый год сможет прожить равномерно, с терпением, без излишеств.

Не успел он так умиротворенно подумать, как позвонила дочь и попросила выручить: им с мужем не хватает на новый автомобиль. Дочь обращалась за помощью редко. Пальчиков не мог даже припомнить, была ли у дочери ранее такая счастливая надежда на отца, какая теперь ему послышалась в ее голосе. Он ответил, что поможет. Стало ясно, что не год, а полгода ему отводится на поиск работы. Он знал, что увольнение от Иргизова близко, не за горами – не сегодня, так через месяц, через два. Недовольство Иргизова без кровопускания не проходит.

В конце рабочего дня кадровик сообщила Пальчикову, что Писемского генеральный решил не увольнять, лишь уменьшил зарплату на четверть. Если Писемский не согласен – до свидания, если не возражает – пусть старается, директор пояснил, что за рвение в любой момент готов поднять зарплату до прежнего уровня. «Разве такое когда-нибудь было?» – усмехнулся Пальчиков. «Было», – обидчиво ответила кадровик. О заявлении самого Пальчикова она не произнесла ни слова.

Писемский, выслушав Пальчикова, сказал, что до конца месяца дотянет на унизительном окладе и будет уходить. Пальчиков попросил Писемского не стесняться направлять к нему, к Пальчикову, за положительными рекомендациями потенциальных работодателей Писемского. «Я тоже буду уходить, – сказал Пальчиков. – Сегодня вам понизил зарплату, завтра – мне». Пальчиков думал, что глаза у Писемского умные, грустные, оскорбленные. Он думал, что Писемский в свою очередь видит его глаза усталыми и бессильными.

Генеральный вызвал Пальчикова. В кабинете сидела и замша. Говорили о новом стратегическом заказчике. О заявлении Пальчикова генеральный не обмолвился. Замша вдруг воскликнула, что гордится Пальчиковым. Генеральный засмеялся. Он произнес: «Если даже все подразделения закроем и всех сократим, Пальчиков пусть сидит. У вашего Пальчикова дурной характер, злится на меня». Генеральный опять засмеялся.

13. Слабый Андрюша

Еще два десятка лет назад Пальчиков понял, что он слабый. Он помнил тот вечер стыда и какого-то примирения с собственной идентичностью, со своей неизменяемой слабостью.

Андрюша Пальчиков избегал этих людей, но иногда поддавать с ними любил – с Митрохиным и Брагинским. Жили они с Андрюшей по соседству и работали на одном предприятии: Андрюша в офисе, а Митрохин с Брагинским – мелкими хозяйственниками. Оба были старше Андрюши лет на двадцать, у обоих дело шло к полтиннику. Ему с ними было интересно выпивать, потому что пьяненькими они становились лучше, нежели были трезвыми. Ему казалось, что и он пьяненьким был лучше – умиленным, благодарным, безыскусным, виноватым. Трезвым Пальчиков еще старался выглядеть приспособленным к жизни, неприступным, бдительным, в подпитии его доверчивость и слабость брали верх.

Ему казалось, что пьяненькими они и внешне были лучше: Митрохин