Кризисное обществоведение. Часть I - Сергей Кара-Мурза

Сегодня гораздо продуктивнее не обвинять большевиков в том, что они не совершили невозможного и не создали унитарного государства по типу Франции, а понять, каким образом они смогли так нейтрализовать этнический национализм, чтобы вновь собрать не просто единое государство, но во многих отношениях гораздо сильнее консолидированное государство, нежели Российская империя.

Это знание сегодня необходимо, даже несмотря на то, что тот опыт не может быть применен в нынешних условиях. Важны не рецепты, а методология подхода к проблеме. Мы, например, почти не обращали внимания на тот смысл, который придавался идее диктатуры пролетариата как средства ослабления власти национальных элит. Националисты не могли ничего противопоставить сплачивающей силе идеи союза «трудящихся и эксплуатируемых масс» всех народов России.

В практике государственного строительства ленинской группировке в 1918-1921 годы удалось добиться сосредоточения реальной власти в Центре с таким перевесом сил, что вплоть до 1970-х годов власть этнических и местных элит была гораздо слабее Центра. Здесь и формирование системы неофициальной власти партии, подчиненной Центру, и полное подчинение Центру прокуратуры и карательных органов, и создание унитарной системы военной власти, «нарезающей» территорию страны на безнациональные военные округа, и политика в области языка и образования.

Другой опыт — национальная политика «белых», которая кончилась полным крахом. Выдвинув имперский лозунг единой и неделимой России, белые сразу были вынуждены воевать «на два фронта» — на социальном и национальном. Это во многом предопределило их поражение. Недаром эстонский историк сокрушался, что белые, «не считаясь с действительностью, не только не использовали смертоносного оружия против большевиков — местного национализма, но сами наткнулись на него и истекли кровью». Разумно ли это? Сегодня спорить об этом бесполезно, но факт надо учесть.

12. Необходимой предпосылкой гражданской войны является внушение и самовнушение, снимающее инстинктивный запрет на убийство представителя одного с тобой биологического вида. Для этого требуется достаточно длительное культурное воздействие, создание «образа врага». В России начало этой программе было положено уже первыми столкновениями революции 1905-1907 годов, о чем предупреждал Лев Толстой.

Идеологи либеральной интеллигенции, начиная с той революции, все больше и больше переходили на позиции радикального противопоставления себя народу как иной, враждебной расе. Это отразилось уже в книге «Вехи». Основная идея этой книги ясно была выражена в статье М.О. Гершензона, который писал: «Каковы мы есть, нам не только нельзя мечтать о слиянии с народом, — бояться мы его должны пуще всех казней власти и благословлять эту власть, которая одна своими штыками и тюрьмами еще ограждает нас от ярости народной».62

Произошел глубокий раскол в русской интеллигенции, назревавший с начала XX века. Если интеллектуалы, как Бунин или Бердяев, впали в социал-дарвинизм, раскаялись в любви к народу как «зверопоклонстве», то поэтический идеолог крупной буржуазии поэт-символист Валерий Брюсов писал в 1901 году этому простонародью:

Вас, обезличенных медленным зверством;Властью бичей и желез;Вас я провижу во храме отверстом;В новом сияньи небес.

А другой символист, Александр Блок, писал 15 февраля 1909 года:

Народ — венец земного цвета;Краса и радость всем цветам.

И не надо думать, что Брюсов и Блок не знали народа и простонародья, идеализировали его, — а вот Бунин и Гершензон знали.

Перерастание неприязни к простонародью в ненависть в среде имущих классов и значительной части культурного слоя России отмечалось многими наблюдателями уже начиная с лета 1917 года. Это было предпосылкой для взаимной ненависти Гражданской войны. В.В. Шульгин пишет в воспоминаниях о том времени: «Пулеметов — вот чего мне хотелось. Ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно, в его берлогу, вырвавшегося на свободу страшного зверя».

М.М. Пришвин записал в дневнике 19 мая 1917 года: «Сон о хуторе на колесах: уехал бы с деревьями, рощей и травами, где нет мужиков». 24 мая он добавил: «Чувствую себя фермером в прериях, а эти негры Шибаи-Кибаи злобствуют на меня за то, что я хочу ввести закон в этот хаос». 28 мая читаем такую запись: «Как лучше: бросить усадьбу, купить домик в городе? Там в городе хуже насчет продовольствия, но там свои, а здесь в деревне, как среди эскимосов, и какая-то черта неумолимая, непереходимая».

Это отношение интеллигенции и буржуазного «среднего класса» к русскому крестьянству как «эскимосам» запустило маховик взаимной ненависти Гражданской войны. Пришвин 27 апреля 1918 года записал в дневнике: «Я никогда не считал наш народ земледельческим, это один из предрассудков славянофилов, хорошо известный нашей технике агрономии: нет в мире народа менее земледельческого, чем народ русский, нет в мире более варварского обращения с животными, с орудием, с землей, чем у нас. Да им и некогда и негде было научиться земледелию на своих клочках, культура земледелия, как и армия царская держалась исключительно помещиками и процветала только в их имениях…

После разрушения армии сила разрушения осталась: там было бегство солдат в тыл, теперь — бегство холопов в безнадежную глубину давно прошедших веков… Теперь иностранец-предприниматель встретит в России огромную массу дешевого труда, жалких людей, сидящих на нищенских наделах».63

В 1990 году тиражом 400 000 экземпляров в издательстве «Советский писатель» была издана книга И.А. Бунина «Окаянные дни». Редко кто из политиков всех цветов в последние годы перестройки и после нее не помянул эту книгу как выражение мудрости и высокого чувства русского писателя-патриота. Эта книга дышит дикой ненавистью к «русскому простонародью».

«Окаянные дни» — ценное свидетельство, оно бы очень помогло понять то время, если бы было воспринято хладнокровно. Достаточно было сказать, что по одному и тому же вопросу противоположные позиции занимали равно близкие нам и дорогие Бунин и Блок (или Бунин и Есенин) — это видно из дневников самого Бунина. В Бунине говорит прежде всего сословная злоба и социальный расизм. И ненависть, которую не скрывают.

Читаем у Бунина: «В Одессе народ очень ждал большевиков — "наши идут"… Какая у всех [из круга Бунина — С. К-М.] свирепая жажда их погибели. Нет той самой страшной библейской казни, которой мы не желали бы им. Если б в город ворвался хоть сам дьявол и буквально по горло ходил в их крови, половина Одессы рыдала бы от восторга».

Смотрите, как Бунин воспринимает тех, против кого в сознании и подсознании его сословия уже готовилась гражданская война. Вот рядовая рабочая демонстрация в Москве 25 февраля 1918 года:

«Знамена, плакаты, музыка — и, кто в лес, кто по дрова, в сотни глоток:

— Вставай, подымайся, рабочай народ!

Голоса утробные, первобытные. Лица у женщин чувашские, мордовские, у мужчин, все как на подбор, преступные, иные прямо сахалинские.

Римляне ставили на лица своих каторжников клейма: "Cave furem". На эти лица ничего не надо ставить, — и без всякого клейма все видно…

И Азия, Азия — солдаты, мальчишки, торг пряниками, халвой, папиросами. Восточный крик, говор — и какие мерзкие даже и по цвету лица, желтые и мышиные волосы! У солдат и рабочих, то и дело грохочущих на грузовиках, морды торжествующие».

И дальше, уже из Одессы: «А сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, — сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая…».

Здесь — представление всего «русского простонародья» как биологически иного подвида, как не ближнего. Это и есть самая настоящая русофобия. Она вызывала ответную ненависть.

Важную мысль высказал Пришвин: в ходе вызревания гражданской войны будущий враг простонародья — «капиталисты и помещики» («дети Каина») — стали обретать образ иного народа, «внутренних немцев». Это для крестьян уже не была часть русского народа, даже напротив, этот «внутренний немец» — враг народа. Поэтому призрак грядущей гражданской войны утрачивал неприемлемые черты братоубийства, запрещенного традицией и христианской моралью. То, что в рациональном сознании являлось превращением внешней, международной войны в войну гражданскую, в народном сознании испытывало обращение, инверсию — гражданская война воспринималась как война с иным, враждебным народом. Более того, в сознании крестьян еще во время революции 1905-1907 годов война за землю принимала черты Отечественной войны, а «кровопийные помещики» становились «внутренними французами».