Брант "Корабль дураков"; Эразм "Похвала глупости" "Разговоры запросто"; "Письма темных людей"; Гуттен "Диалоги" - Себастиан Брант

Гуттен. «’Από γυναιϰός ἄρχεσϑαι ἃβρις ἀνδρι ἐσχάτη»[198], как сказал Демокрит. Если даже в браке такое положение представлялось ему величайшим позором, что же сказать о наших распутниках?! И как, напротив, безопасна любовь в браке, где взаимные узы, связывающие супругов, не дают этому страху поднять голову!

Лихорадка. А ты все-таки не женись.

Гуттен. Ну, уж об этом я как-нибудь сам позабочусь. Продолжай!

Лихорадка. Так они силой вымогают золото, новые наряды, ожерелья, служанок и все прочее в том же роде, угрожая, что уйдут к другому, если желание их не будет исполнено. Иной, особенно горячий, поп не стерпит и вступит с женщиной в перебранку, а не то (бывают и такие влюбленные) даже прибьет; тут она: «Ты разве забыл, что мне кое-что известно? Сейчас же все выдам и разглашу!» — и с этими словами бежит вон из дому, повергая «дружка» в неописуемый страх: он-то знает, что слово у нее с делом не разойдется — стоит ей только захотеть… Наша Эльза каждый день донимала моего куртизана все новыми требованиями: то у других женщин платья лучше, чем у нее, то такая-то, мол, вся в кольцах и драгоценных камнях, и двадцать служанок в ее распоряжении, а она, Эльза, — одна во всем городе! — выходит на улицу без провожатых и без украшений! И чтобы ее ублаготворить, он — если денег не было — просил в долг у друзей, или продавал вино или хлеб, или занимал у евреев под проценты.

Гуттен. Этак и разориться недолго, ей-богу!

Лихорадка. Да что, — я видывала и таких, которые, чтобы поднести полюбовнице подарочек, воровали, грабили храмы божии, — как недавно один монах, спутавшийся с очень дорогой шлюхой и перетаскавший ей немало золота и серебра из ризницы.

Гуттен. Господи ты боже мой! Неужели и братия туда же?

Лихорадка. Братия! Как будто она хоть в чем-то уступает моему куртизану!.. Я видела среди духовных и лжесвидетелей, и отравителей, и изменников, и других отчаянных преступников.

Гуттен. Да, конечно, у тех, кто знает за собой подобные грехи, любовь всегда сопровождается мучительным страхом… Но если у них есть тайны, разглашения которых они боятся, почему бы им не скрыть эти тайны от своих полюбовниц?

Лихорадка. Да потому, что они любят, а влюбленный не в силах что бы то ни было скрыть: ведь Купидон-то наг.

Гуттен. Стало быть, у тех, кто влюблен, нет никаких секретов?

Лихорадка. У тех, о ком мы сейчас говорим, — никаких.

Гуттен. К величайшему для них ущербу, я полагаю. Такая любовь — дело опасное.

Лихорадка. Верно, потому что полюбовницы непостоянны, а угрызений совести они не боятся — вот и выбалтывают первому встречному все, что слышали и видели: одни — потому что молчание вообще не свойственно их полу, другие — в угоду тому, с кем они беседуют, а иные — из ненависти к тем, о ком идет речь, если те их раздосадовали и разозлили; особенно часто это случается, когда подружку выгоняют из дому.

Гуттен. Вот теперь ты толково объяснила мне, почему попы не решаются их выгнать, и теперь мне до конца понятно, как жестоко бедствуют те, кто в собственном доме терпит такие притеснения. Мне даже начинает казаться, что ни в одном своем слове, ни в одном поступке они не свободны, — все делают с оглядкою на женщин.

Лихорадка. И друзей заводят, и враждуют, сообразуясь с их желаниями!

Гуттен. И нередко несут большие убытки — лишь бы им угодить!

Лихорадка. И бросаются вдогонку за сущим вздором, забывши о делах и обязанностях!

Гуттен. И религию в ломаный грош не ставят!

Лихорадка. И правда и неправда — для них все едино!

Гуттен. А иные — так даже и женятся на своих полюбовницах.

Лихорадка. Или еще как-нибудь изменяют приличествующий им устав жизни, разумеется — к худшему.

Гуттен. И с легкостью идут на любое преступление.

Лихорадка. Мало того, бросаются стремглав, лишь только почуют какую-нибудь мерзость.

Гуттен. Сколь же мало подобает такая жизнь священникам, которые должны быть настолько поглощены заботами о духовном, чтобы все мирское отступало назад и меркло! Какой страшный грех — отдаваться пустякам настолько, чтобы уже и не помышлять о духовном. Впрочем, нет — помышляют: домогаясь духовных должностей, они отправляются в Рим и там служат службы, зачастую самые унизительные.

Лихорадка. И это не ради духа — чтобы сделаться лучше, но ради должности — чтобы разбогатеть.

Гуттен. Значит, о достатке они пекутся, а о чистоте духовной не заботятся?

Лихорадка. На деле — нисколько, но звания духовной особы ищут весьма настойчиво: ведь оно приносит доход, и немалый. Да разве ты сам не видишь, как много ничтожных плутов прячется за этим прикрытием?

Гуттен. Нет, теперь вижу.

Лихорадка. Только благодаря моим заботам.

Гуттен. Не спорю.

Лихорадка. Значит, впустишь меня?

Гуттен. Этого я еще не решил.

Лихорадка. Все еще не решил? Я оделяю тебя мудростью, а ты настолько неблагодарен, что отказываешь мне в гостеприимстве?!

Гуттен. Да, потому что не в силах терпеть твое соседство. Впрочем, уже давно нашелся бы человек, который принял бы тебя под свой кров, если бы, наряду с добром, ты не рождала так много зла.

Лихорадка. Сколько же это?

Гуттен. Да столько, что мне, пожалуй, не снести.

Лихорадка. Ишь каким он сделался неженкой! А ведь прежде готов был что угодно вынести ради мудрости!

Гуттен. Меня ты уже достаточно просветила, теперь иди наставлять попов, чтобы они вернулись на путь истинный. А то я не вижу у них ничего общего с Христом.

Лихорадка. Я тебе говорила, бед у них и так предостаточно, и для лихорадки места не осталось. А Юпитер, узнав недавно о том, как живут попы со своими полюбовницами, так прямо и сказал: «Пусть это будет им вместо лихорадки»; и велел мне проситься к другим хозяевам.

Гуттен. К каким «другим»?

Лихорадка. Раньше всего — к тебе, а если тебе это придется не по нраву, — к купцам и к тем горожанам, которые любят весело пожить.

Гуттен. А когда Юпитер с тобою беседовал, он не говорил, как он относится к постановлению папы Каллиста{828}, которое лишает духовных особ права заключать браки? Одобрял ли он то обстоятельство, что заповеданные им порядки супружеской жизни сменились беспорядочным распутством?

Лихорадка. Нет, не одобрял. Мало того — вопрос обсуждался в совете богов без его ведома и решение было принято в его отсутствие, и он полагает, что этот декрет подлежит отмене: пусть, как и встарь, священники женятся, дабы не касались они святыни нечистыми помыслами и руками, восстав с ложа блудницы.

Гуттен. Я разделяю это мнение уже потому хотя бы, что оно вновь открывает тебе дорогу к попам: пока они не расстанутся с потаскушками, Лихорадке, насколько я могу судить, делать у них нечего.

Лихорадка. Верно — и потому, что Юпитер запрещает, и потому, что там и без меня хворей в избытке.

Гуттен. Наверное — от пьянства?

Лихорадка. И от блуда: ведь их подружки, корысти ради, путаются со всякими больными — будь то прокаженные, будь то страдающие водянкой, французской болезнью или еще чем-нибудь, — а потом тащат эти недуги домой и награждают ими своих полюбовников…

Гуттен. …что составляет немалую долю в их бедствиях.

Лихорадка. Ты прав — немалую.

Гуттен. А тех, у кого нет сожительниц, ты тоже не трогаешь?

Лихорадка. Тоже, потому что они страдают от алчности — болезни несравненно более тяжелой, чем все прочие.

Гуттен. Ну, а те, кто и алчностью не страдает, как ты обходишься с ними?

Лихорадка. Это бедняки, а к нужде я и близко не подхожу.

Гуттен. Какие ты только основания не приводишь, чтобы остаться со мною! Ничего не выйдет — не останешься!

Лихорадка. Значит, и мудрость не останется.

Гуттен. Кто ж прикажет ей уйти?

Лихорадка. Твоя похоть, которую лишь я одна умею обуздывать.

Гуттен. Ты умаляешь крепость тела.

Лихорадка. Я умножаю бодрость духа.

Гуттен. Ты разжижаешь кровь.

Лихорадка. Я гашу вожделение.

Гуттен. Ты обессиливаешь сердце.

Лихорадка. Я оживляю ум.

Гуттен. Ты приводишь с собой страдания.

Лихорадка. Я изгоняю роскошь.

Гуттен. Как?! Разве не ты столь часто мешаешь людям совершать похвальные деяния?