Чародей - Валентина Гончаренко

— Благодарю, не знал, но очень приятно… Длани, говоришь…. У шалопая?.. Достаточно бережные…. А вот сейчас мы это дело проверим… повторим…

Сотворив зверски — свирепую рожу, с утробным рыком, он грубо зацапал меня в охапку и поволок к трубе. Его руки одна за другой с ласковой жадностью молниеносно обследовали все мои женские округлости, как бы предупреждая, что доверять ему нельзя, он очень опасный тип, наглый и бесстыжий.

Удалось выскользнуть из его рук, державших меня в кольце. Бежать в туфлях неудобно, я сбросила их на ходу. Одну повезло подхватить, другая осталась на обочине. Не помня себя, почти слепая от обиды, я вбежала в коридор перед запертой учительской. Доставать из тайника ключ, отпирать замок не было сил. Прислонилась затылком к стене и забилась об нее головой. После таких стихов, таких откровений вдруг по- мужичьи облапать и потащить к трубе! Руки его не шутили. Волок, как чурку! Нелепо! Дико! Стыдно!

Не слышала, как подошел Юрий.

— Ты туфлю потеряла… Вот… Слушай, зачем устраивать трагедию из-за какой-то ерунды… Пошутил я… Согласен: по — свински… Но не подонок же! "Языков" ломал…. А ты…. Ну, прости шалопая в подпитии… Хотя сейчас ни в одном глазу. Будь человеком…. Прости, и забудем!

Хотел дружески встряхнуть за плечи и нечаянно коснулся моей щеки.

— Да ты плачешь, родная! Ну, звездани меня по сопатке! Наверняка заслужил…

Я зло оттолкнула его:

— Пошел ты! Да отстань же от меня, наконец! Шалопай!

Как была, в чулках, пронеслась по двору. На веранде столкнулась с мамой, выходившей доить корову. Сестер не было, они стали самостоятельными и разъехались.

В кровати, чтобы быстрее заснуть, стала считать, но прогнать Юрия никак не удавалось. Дурак. И шутку придумал дурацкую. Такое впечатление испоганил своими лапищами. Руки-то его много сказали. Сильные, властные, жадные и, чего скрывать, убийственно-притягательные, как зов родного голоса из пучины. Повернувшись на правый бок, я ощущала их касание. Постепенно оно теряло грубость, становилось мягким и желанным. Так и заснула.

Днем, работая на своем месте, все поглядывала на дверь: вдруг он войдет. Не пришел.

В понедельник все разговоры в учительской сводились к Тамариным именинам. На рыбалку собрались все, кроме меня, Веры и Софьи. Перемены проходили в веселых воспоминаниях, как налаживали снасти, как ловили рыбу в ледяной бурной воде, как варили уху, как воевали с ветром, тянувшим с гор вдоль реки и сметавшим все со стола, даже миски с ухой. Несешь ложку ко рту, а она пустая — ветер сдул уху и обрызгал соседа. Пришлось прятаться в домике при пасеке. Вспоминали, как веревками, волоком таскали от речки во двор лесины диких яблонь, принесенных половодьем, как потом распилили их и покололи на чурки, сложив под сараем большую поленницу. Пока гости справлялись с дровами, Тамара с мамой напекли свежих пышек и угостили трудяг целебным чаем с майским медом Чудо-чай! Заварка из горных трав. Протолклись дотемна, так не хотелось уходить. А пот ом всю дорогу пели…. Впечатлений вагон и маленькая тележка!

Юрий смеялся со всеми, балагурил, ко мне обращался без тени смущения, будто не было "Полтавы" и моих слез…. Ну, и пусть…

Учительскую я убирала сама, вместо мамы, которую провела приказом на половину ставки уборщицы. Мама кипятила нам чай к большим переменам обеих смен и обеспечивала армянок горячей водой по выходным.

Апрель. Солнце набирает летнюю силу и хорошо нагревает воду. Дети и учителя разошлись. Пусто и тихо. Я прибрала и вымыла учительскую, коридор перед нею и спустилась с тряпкой уже на последнюю ступеньку входной лесенки.

— Привет передовикам производства!

Оглянулась: Юрий с двумя ведрами воды. Глаза светятся доверием и открытостью, в уголках губ, чуть наметившихся мужественных складках на щеках таится бездна доброжелательности и обаяния… "Облако в штанах," — иронично подумала я и усмехнулась, качнув головой. Он не заметил иронии и обрадовано заулыбался:

— И мы стараемся не отставать от передовиков на ниве просвещения…

— Спасибо. Не стоило беспокоиться.

— Да брось ты! Правда, я пошутил. Получилось по-хамски…. Даже не ожидал, что покажу себя таким мужланом… Бес попутал… Стыжусь и каюсь…. Забудем все к чертям! Пойдем погуляем…. Очень хочется погулять. И ты отдохни… Мы недолго.

Он взял меня за руку и ласково потянул. Я уступила.

Вышли за ворота — каменные горы. Они казались близкими, сразу за подпирающими их холмами, а на самом деле находились далеко, километров за шестьдесят — семьдесят. Их голубовато — серые вершины с белыми пятнами снега освещены последними лучами солнца, скрывшегося за темным силуэтом западных гор. Весь горизонт закрыт горами, и в надвигающихся сумерках они были полны таинственности и величия. Юрий читал лермонтовского "Демона". Не осталось и следа от беспечного шалопаистого парня. Рядом шел сильный страстный мужчина, убежденный, что имеет право на любовь и свято верящий в неизбежность ее прихода. Стремление к божеству и земная страсть соединились в мощном мужском порыве к женщине- идеалу, женщине- мечте, такой близкой и такой недостижимой. Я снова была околдована и очарована. Горько околдована, горько очарована и раздавлена. Мне, такой далекой от идеала, сдвинутой всеобщим отчуждением с женского пути, и мечтать нечего о таком преклонении. В долине женского счастья нет для меня места, не оставлено даже крохотного уголочка. Очень захотелось стать настоящей женщиной, достойной страстной любви и поклонения. Погруженная в эти мысли, не заметила, что он умолк и остановился. Из очарования вывел его вопрос:

— Почему молчишь? Где твои кулачки? Где твоя восхитительная экзекуция?

— Думаю…

— О чем, если не секрет?

— Не секрет. Только не о чем, а о ком…

— Кто же тот счастливчик?

— Вовсе не счастливчик. О тебе думаю… Две поэмы, два разных автора, два разных стиля, а ты читаешь их, как свои… Будто ты в этом живешь… И ниткто этих историй не сочинял… Похоже, что это твоя вторая истинная жизнь, вход в которую открыт не каждому…

— Тебе же открыт.

— Спасибо. Тысячу раз знакомо, а как будто впервые слышу… Будто это только для меня, другие никогда не слышали и не услышат…. Ты истинный чародей, Юрка. Спасибо.

— Не стоит благодарности, — сказал он, пряча за шутливым тоном, что польщен и обрадован моими словами.

— Такие большие произведения, а ты помнишь до слова, до запятой… Когда успел так заучить? Не в школе же?

— Нет, конечно. На первом курсе в педтехникуме записался в кружок танцев. Руководила им Лилия Арсеньевна…. Слышишь, какая мелодия: Лилия Арсеньевна… На первом занятии она выбрала меня своим партнером. Положила мою руку себе на талию, а свою — мне на плечо. Я оглох, ослеп, одубел…. Не соображал, что делал, но видно, делал правильно, потому что она продолжала со мною танцевать. Тонкая, гибкая, легкая, благоухающая… На второе занятие не пошел, и вообще бросил танцы. Что-то со мной произошло. Нет такого слова, чтобы точно назвать… Влюбленность? Увлечение? Обожание? Нет, что-то другое… Прозрение, пробуждение, открытие больше подходят. Вижу вокруг девчонки бегают, тетки суетятся, суетятся, и вдруг Женщина, особое существо… Необыкновенно привлекательное… Очи, как окна в другой мир, прекрасный, притягательный и непостижимый… И в них царствует Мужчина, владыка и рыцарь. Ведь я мужчина! Значит, и я владыка и рыцарь женской души! И будто второе дыхание пробилось! Жил как на взлете… Вратарь футбольной команды, капитан баскетбольной… Получил значок ГТО, сначала по юношескому разряду, а потом и нормативы взрослых одолел. С завязанными глазами мог разобрать и собрать винтовку или пулемет. Стрелял тоже отменно. И уроки, и экзамены, и немецкий язык…. Все успевал…. А душу отводил стихами. В техникумовской библиотеке отдел поэзии прокрутил через сердце с наслаждением. Читал с упоением, некоторые места по несколько раз…. И запомнились сами собой эти куски. Ничего не заучивал, а отрывки так и шевелятся в голове… щекочут, а рассказать некому… Одноклассницы выглядели деревянными дурехами, а парням не хотел раскрываться. Гора Айсулу влезла в город, но мало кто поднимается на нее. Легенда отпугивает. Когда-то давно здесь был кишлак. Там жила девочка Айсулу. В десять лет ее родители задумали отдать ее старику в жены. Айсулу убежала на эту гору, косами привязала себя к дереву, облилась керосином и подожглась. От ее вибрирующего вопля собаки, завывая, бросились под кусты, а куры заметались по кишлаку. Обгоревшее тело девочки так и осталось лежать под опаленным деревом. Гора приняла в себя ее ужас и предсмертную боль. С тех пор она плачет и стонет… Жалобно и просяще. Будто придавлено терпя страшные муки…. Поэтому люди боятся, не ходят…. Я отыскал скрытую ложбинку, из камней сложил кресло, усядусь, у ног костерок разожгу и читаю сам для себя все подряд, что придет на язык… Стоны и плач горы иногда слышу, но не пугаюсь. Военрук объяснил, что на склоне сохранились разрушенные скалы с пустотами…. Вот они от ветра и издают эти звуки придавленного страдания…. Отчитаюсь, отговорюсь, выложу все до буковки и облегченно спускаюсь в город И не один, будто вдвоем с Лилией, о которой только что говорил стихами. Она работала на дошкольном отделении, во вторую смену. Иногда сталкивались в коридоре. Каждая встреча как ожог…. Так я и не завел себе девушку. Писали записки, назначали свидания… Провожал… А когда привезли в военное училище, оказалось, что писать некому, кроме матери и сестер… Военрук в техникуме крепко нас подготовил. Учеба в военном училище мне давалась легко, а большинство ребят к вечеру не держались на ногах. Голова к подушке — и сразу засыпают. Я лежу и читаю себе стихи. Попросили, стал читать вслух. Дежурные офицеры заглядывали, интендант приходил каждый вечер. Он и сунул мне книжку Баркова. Был такой похабник во времена Пушкина. Интендант привел меня на офицерскую пирушку. Идет война, всем сегодня- завтра на фронт, но Баркова слушали так себе, мои техникумовские запасы слушали лучше. Больше пели. И я запел. Даже сделался ротным запевалой. Когда идем со стрельб, подходим к первым домам — и "Священная война"… Народ на тротуарах шпалерами, а мы отбиваем шаг по мостовой. Еще две песни — вот и училище. Когда запевал "Москву майскую", женщины плакали, и у меня голос дрожал. Немцы рвались к Москве. За четыре года в техникуме и почти четыре месяца в училище я сильно подрос и набрал мускулов. Военрук с первого курса драл с нас по три шкуры… Мы были готовы его прибить, а потом все благодарили. И в военном училище пощады не было, но я был к этому подготовлен. И выправка, и шаг, и меткая стрельба. Мне сразу понравилась еда в курсантской столовой… Сытно и вкусно. На пирушках у интенданта меня водкой не угощали, а тушенку, рыбные консервы, халву и повидло истреблял беспощадно. Но больше мне нравилась стерляжья уха. С другом из местных на увольнение мы ходили в рыболовецкую бригаду… Мужики на фронте, остались женщины, и брали нас с радостью. За день наломаемся так, что кости трещат, зато вечером уха божественная… И хлеб домашней выпечки, тоже божественный. Ни до, ни после я такого хлеба не едал…. И анекдотов столько не слыхал. Горько-соленых с похабщиной и физиологией…. И пьют рыбачки, и матерятся не хуже мужиков… И поют чудесно. Стихов им не читал, но пел самозабвенно. Потом эта закалка спасла мне жизнь…. В плену сдружился с Саввой. Пушкинист из Минска. Память у него феноменальная. Всю русскую поэзию помнил до строчки. Вот он приобщил меня к поэмам… Чтобы не оскотиниться, пользовались любым моментом послушать друг друга. С его голоса заучил поэмы Пушкина и Лермонтова… Сколько успел до его гибели… И манеру чтения у него перенял. В партизанском отряде, когда выпадал передых, читал у костра…. Слушали, затаив дыхание…. А потом пели вполголоса. А вот в госпиталях, чуть оклемаюсь, таскают из палаты в палату… Тут все шло на ура. И анекдоты тоже. И все-таки изловчился и заучил "Евгения Онегина" и "Василия Теркина"… В двухместной палате лежал полковник, очень ценный… Оберегали его и ухаживали как за маршалом… Весь в бинтах и в гипсе… Скосил на меня глаза, хрипит: "Ваську!" Наклонился над ним, читаю, сдерживая голос. Он глаза закрыл, ресницы вздрагивают… и слезы, одна за другой…. Я замолк, но он как сверкнет глазами…. Так и дослушал до конца…. Санитарным самолетом отправили его в Москву… Слушай, чего это я так расхвастался? Мальчишество какое-то… Меня так и подмывает распустить хвост и этак гоголем взвиться перед тобой, чтобы у тебя невольно вырвалось: "Ты чародей, Юрка!" Ты так сказала, или я ослышался?