Чародей - Валентина Гончаренко

— Не ослышался! Могу повторить: "Ты чародей, Юрка1" Голова пухнет от разных мыслей, когда слушаю тебя.

— Например?

— Например, ты читаешь, я слушаю знакомый нам текст. А вот одинаково ли мы с тобой его ощущаем? У нас разный жизненный опыт. Ты фронтовик, я фронта не нюхала, но ведь когда ты читаешь Пушкина, то заставляешь и меня, слушательницу, сопереживать тебе, то есть заражаешь меня своими чувствами… Насколько они совпадают? А в чем разнятся и почему? А если они совсем не совпадают, значит, мы с тобой живем в совсем разных мирах и на земле невозможны общие идеалы? И мысль о коммунизме — это утопия?

— Ну, матушка, это задача из высшей математики! Мозги запросто свернешь. Умственных силенок маловато. Однако интересно подумать. Давай упростим задачу до примитива и попробуем разобраться…. Прочитаем короткий текст и каждый выскажет свое мнение. Посмотрим, совпадут ли они. Вот слушай.

Он прочитал "Мадонну" Пушкина.

— Ну, что скажешь? Ты хотела бы, чтобы муж называл тебя Мадонной?

— Конечно, хотела бы. Но, во-первых, у меня нет мужа, во-вторых, даже если он будет, никогда не назовет меня Мадонной. Нет у меня таких предпосылок, к сожалению…

— Напрасно сожалеешь, дурочка. Мадонна — это богиня… Она в себе и для себя. И дом превратится для нее в иконостас, с единственной богиней в ее лице. Нет, я не хотел бы иметь такую жену. Жена — это друг, сестра и любовница, мать моих детей и, если хочешь, и для меня мать тоже, берегиня и заступница на этом и том свете… Она источник счастья для всей семьи. Мадонна на такой подвиг не потянет.

— А Тамара?

— Тамара — чудесный человек, будет прекрасная жена, но не для меня. Причина не в ней, а во мне. Я сказал ей об этом.

— Убедил?

— Закроем эту тему! Не будем.

— Хорошо. Закроем эту тему, поговорим о Пушкине. Натали — Мадонна до женитьбы. Есть ли у Пушкина стих, где Натали — жена в твоем понимании.

— Дай подумать. Я знаю все пушкинские стихи о женщинах… Нет, такого стиха у него нет.

— А была ли у него женщина, которую он воспринимал бы как идеальную жену? Керн?

— Ну, попала пальцем в небо. Керн — любовница и только. Она перед глазами — " и жизнь, и слезы, и любовь". Уехала — пожалеет и забудет. Появится — снова "и жизнь, и слезы, и любовь" Опять уехала — снова пожалеет и забудет. Нет, это не жена. В тех стихах, что мне известны, только одну женщину Пушкин воспринимал как жену. Он встретился с нею еще до женитьбы. Затеяв сватовство к Натали, из всех женщин, одаривших его любовью, он попрощался только с нею. Догадываешься, кто это? Я тебе напомню….

— Не стоит труда. В школьной программе, я еще ориентируюсь, а в остальном — пас.

— Тебе известно имя этой женщины. Это графиня Елизавета Ксаверьевна Воронцова. Донжуанистый Пушкин на своем веку соблазнил более сотни женщин, хорошо знал вероломство и ветреность светских красавиц, но графине верил без колебаний. Когда ее сановный муж сбагрил Пушкина из Одессы в Михайловское, он страшно мучился в разлуке, но был убежден, что "ничьим устам она не предает ни плеч, ни влажных уст, ни персей белоснежных", потому что даже самый блестящий светский хлыщ "ее любви небесной недостоин". Она верна ему, Пушкину: "Не правда ль, ты одна… ты плачешь… я спокоен". Не мог он жениться на замужней женщине, такой ему близкой! Боже мой, какая это святая сила — женская верность! Удивительные стихи! Он потрясающе простился с нею, когда решил жениться на Натали:

Прими же, дальняя подруга,

Прощанье сердца моего,

Как овдовевшая супруга,

Как друг, обнявший молча друга,

Пред заточением его.

Была Керн, были еще женщины. Это эпизоды. Натали — это заточение на всю жизнь. И пусть любимая подруга молча обнимет его на прощанье и постарается забыть…. Он для нее умер. Она теперь овдовевшая супруга и вольна распоряжаться собой, как ей захочется…. Боже, какие стихи, какой в них смысл!… Дурак, олух царя небесного, идиот, тупица безмозглая, я это понял только сейчас! Читал и в госпитале, и на попойках и ни разу не вдумался в их суть! Пушкин чувствовал, что теряет берегиню, а идет в заточение к своей губительнице. Не добро, а злая сила толкает его туда на погибель… Ну, матушка, ты настоящий катализатор! За два вечера перетряхнула все мое нутро до самых печенок… Такая умница! А я тебя на каждом шагу обижал. Ты почему-то терпела, родная, никогда не давала сдачи. Как же трудно живется тебе, лебедушка, среди нас многогрешных!

Глаза мои наполнились слезами. Мягко, очень бережно он сжал мою голову своими большими ладонями и нежными поцелуями собрал слезы даже со щек. Целовал, приговаривая с ворчливой заботливостью:

— Ну вот, этого не надо… Мы так не договаривались… Все, все, хватит… Капитан, капитан, улыбнитесь! Ну вот, хорошо… порядок в танковых войсках…

Я сердцем потянулась к ласке и теплу. Сжимавшая меня жесткая скорлупа легко раскололась на мелкие кусочки и осыпалась невидимой трухой. Во мне проклюнулась слабенькая надежда, что и я могу стать желанной и любимой. Нет, это невозможно… Он забавляется по привычке…. Я отступила на шаг:

— Ай да Пушкин! Ай да Юрий Николаевич! Ай да сукин сын!

— Это как понимать: плюс или минус? — ошарашено спросил Юрий.

— Как знак бесконечности!…

— Опять сиганула! Бесконечный сукин сын? Или по-пушкински? Как?

— Все прекрасно понял…

— Я понял, что получил пощечину!

Он пошел прочь. Я направилась в другую сторону, к горам. Он вернулся.

— Чего испугалась? Зачем ты это сделала? Хотела оттолкнуть? Ничего не получится… Штамп в паспорте не запечатал мою душу… Она хочет жить… И запретить ей этого нельзя! Никому!

Взял меня за плечи и повернул лицом к дому. Я молчала.

На обратном пути он читал Есенина, совершенно незнакомого мне поэта. В учебную программу он тогда не входил, в школьной библиотеке его стихов не было, брать книги в районной библиотеке времени не хватало. Душа онемела от оголенной боли и крика о помощи, вырвавшихся из поразительно искренних и откровенных строк. Юрий и Есенин слились воедино, будто Юрий рассказывал о самом себе: это он чувствует себя, "как лошадь, загнанная, в мыле", потому что не знает, "куда влечет нас рок событий", готов даже, "задрав штаны, бежать за комсомолом", но и там он чужой. Раньше утешение находил в том, "что целовал я женщин, рвал цветы, валялся на траве" и думал, что "жить нужно легче, жить нужно проще, все принимая, что есть на свете", и в конце концов оказалось, что "В этой жизни умереть не ново, но и жить, конечно, не новей!"

Меня охватило искреннее, сродни материнскому, абсолютно новое для меня желание поддержать и пожалеть этого, на первый взгляд, сильного, но в действительности легко уязвимого человека, глубоко страдающего и совсем не совпадающего с тем Юркой, кто дергал меня за косу в шестом классе, и тем, кто вчера сыпал малосольными анекдотами в девичьей компании на перемене между уроками. Я взяла его тяжелую руку и прижалась к ней щекой. Ласково скользнув пальцами, он мягко сжал мне подбородок, будто похвалил раскаявшуюся ослушницу. Попрощались своеобразно. Он с шутливой строгостью спросил:

— Что должна сказать хорошая девочка?

— Ты чародей, Юрка.

— А тебя надо за уши отодрать.

И засмеялись. Такое прощание стало ритуалом, непременно соблюдаемым при расставании.

Каждый день, хоть ненадолго, мы выходили прогуляться. Недалеко от шоссе среди высокого бурьяна Юрий обнаружил плоский валун, мы присаживались на него, если уставали ноги. Обычно Юрий приходил первым и ждал меня у нашего камня. Иногда выпадали редкие дни, когда мне удавалось вырваться из школы пораньше, и теперь уже я с нетерпением смотрела на дорогу, ожидая, когда же появится его высокая фигура. Шел он легко, плавно, будто в низком парении приближался ко мне. Я сказала ему об этом. Он усмехнулся:

— Походила бы с мое, тоже полетела бы…

Получалось как-то само собой, что после первых незначительных фраз я спрашивала: "Что сегодня?", имея в виду стихотворение, которым он порадует меня. Я с наслаждением отдавалась очарованию его голоса, очарованию стихов и видела, что и он очарован тем, что читает. А потом начинали говорить. Часто спорили на грани ссоры, но прощались примиренными. Нам обоим нравились наши разговоры и споры, которые часто затягивались, и мы, расходясь, сговаривались: "Добьем завтра". Лирические стихи и поэмы известных и неизвестных мне поэтов превращали каждый вечер в поэтический праздник. Директорские дела потеряли свой приоритет. Центр моего существования сместился на вечер, я чувствовала, что Юрий приобретает надо мной неодолимую власть, а я неудержимо теряю свою независимость. Удивительно, но это нисколько меня не пугало.

"Евгения Онегина" нам хватило на несколько вечеров. Я любила пушкинский роман и еще в школе, соревнуясь с мальчишками, выучила наизусть несколько глав, а монологи героев по школьной программе требовалось знать назубок. Я проявила смелость и вытеснила Юрия из тех глав, где говорилось о Татьяне. Он с радостью принял мое вмешательство, и чтение превратилось в драматическое действие, очень нас увлекавшее. И каждый раз происходило открытие. Совсем новый Пушкин, еле знакомый и недосягаемый. Будто с моих глаз и души сдернулась пелена, и я увидела, что подлинного Пушкина мне никогда не понять до конца, так как слаба духовно и малообразованна. Но даже то малое, что благодаря Юрию открылось в Пушкине сейчас, засверкало божественным глубинным светом, украсившим и мой внутренний мир отблесками своего сияния. Невольно, подражая Юрию, я как-то очень быстро переняла его манеру чтения и без напряжения превратилась в Татьяну, и уже не Татьяна, а я вспоминаю свой сон, разговариваю с няней и Юрием — Онегиным, пишу ему письмо, а после его отъезда рассматриваю дом, в котором он жил; выхожу замуж и остаюсь верной мужу, отвергая в страданиях запоздалые признания умирающего от любви Онегина. Юрий смотрел на меня то строго, то с мучительным вопросом, будто хотел сказать что- то важное. Впоследствии он часто вспоминал отрывки из прочитанного, но "Евгений Онегин" сделался неприкосновенным и для меня, и для него. Через годы на уроках литературы, обсуждая с учениками героев романа, я захлопывала, замуровывала душу, страшась шевельнуть святыню, оставленную Юрием.