Холокост: вещи. Репрезентация Холокоста в польской и польско-еврейской культуре - Божена Шеллкросс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зачастую приходится слышать о «достойной» смерти в связи с геноцидом; зачастую приходится слышать мнения, которые по сути неразумны и легкомысленны. Все, кто умер по приговору преступников, умерли достойно. И это надо сказать, даже если считать, что Брут в шекспировском «Юлии Цезаре» прав, когда перед тем, как лишить себя жизни, он произносит: «Нас враг загнал на край обрыва. Лучше самим нам в бездну броситься, чем ждать, пока он нас туда столкнет»[62]. Существовали лишь различные стили умирания. Стиль жертв, которые без протестов позволяли вести себя в газовые камеры, и стиль тех, кто предпочитал умереть в бою. Некоторые, как повстанцы из гетто, сопротивлялись; другие кончали жизнь самоубийством. У такого пожилого человека, каким был мой дед, была возможность выбрать только самоубийство [Głowiński 1999: 33].
В понимании Гловиньского суицид вызван отсутствием выбора, что звучит как классическое определение трагической позиции. В этом он расходится с Амери, который прославляет добровольную смерть как освобождающий акт. Гловиньский утверждает, что вообще любая несправедливая смерть является достойной; это, однако, не подтверждается ни свидетельствами, о которых я говорила выше, ни рассказами о достойной смерти. Пожалуй, самым спорным в рассуждениях Гловиньского на эту тему является использование им слова «стиль» применительно к смерти. Добровольная смерть, как утверждает Гловиньский, не является важным свидетельством, если ее отнести только к стилю. Реальность геноцида была радикально несопоставима с эстетикой. Голая жизнь редко предоставляла своим субъектам свободу инсценировать какие-либо действия, включая суицид, и тем более возможность осмыслить смерть в эстетических терминах. Если конец человека обставлялся стилизованно, то это происходило в сфере символического, как это видно в лирике Шленгеля.
Для тех, кто восставал, существовал еще один вариант проявления достоинства. В стихотворении Шленгеля «Контратака II» его отстраненность, выраженная в горькой фразе «Бунт мяса, ⁄ БУНТ МЯСА, ⁄ ПЕНИЕ МЯСА!»[63] [Szlengel 1977: 139], показывает, что повстанцы Варшавского гетто, превращенные в мясо, в простую материю, к удивлению оккупанта были способны на восстание. Поэт, осознавая, до какой степени нацисты полностью овеществили его народ[64], указывает на то, как достоинство, обретенное в результате вооруженного сопротивления и мести, подрывает овеществляющие силы. Таким образом, смерть в бою стала еще одной альтернативой для возвращения человеческим субъектам свободы действия. Но это был вариант, доступный лишь немногим, и уж точно недоступный для Музелъман, достигших конца за пределами добровольной смерти.
Тексты
Цилиндр
Надену цилиндр,
смокинг надену —
и галстук полосатый…
надену цилиндр,
смокинг надену,
к посту охраны пойду.
жандарм окаменеет,
жандарм обомлеет,
может, притаится…
может, помыслит,
может, помыслит,
что кто-то с ума сошел.
Надену цилиндр,
пойду без ленты,
в голове оркестр,
в голове фантазия,
в сердце желание
как в новогоднюю ночь.
Надену цилиндр,
дойду до поста охраны,
хочет, пусть стреляет,
надену цилиндр
и надену смокинг,
чтобы… узрели…
чтобы узрели…
чтобы узрели,
дряни придурки,
что еврей не только
рвань с лентой
и подзаборный грязнуля.
Такая фантазия,
такое желание,
так захотелось мне,
пяльтесь в удивлении,
я хожу в смокинге
и с белой бабочкой…
Жандарм пусть стреляет,
когда запою,
o, meine Kinder…
катится пусть под грубый сапог
блестящий цилиндр…
Cylinder
Włżęcylinder,
smoking załżę—
krawat z rozmachem…
włżęcylinder,
smoking załżę
pojdęna wachę
żandarm zdębieje,
żandarm się zleknie,
może się schowa…
może pomyśli,
może pomyśli,
że ktoś zwariował.
Włożę cylinder,
i bez opaski,
we łbie orkiestra,
we łbie fantazja,
w sercu ochota
jak na sylwestra.
Włożę cylinder,
dojdę do wachy,
jak chce, niech strzeli,
włożę cylinder
i włożę smoking,
żeby… widzieli…
żeby widzieli…
żeby wiedzieli,
dranie połgłowki,
że żyd nie tylko
łapciuch w opasce,
brudas z placowki.
Taka fantazja,
taka ochota,
tak mi się chciało,
patrzcie zdziwieni,
chodzę w smokingu
i z muszką białą…
Niech żandarm strzeli,
kiedy zanucę,
o, meine Kinder…
niech się potoczy pod twarde buty
lśniący cylinder…
Глава вторая
Материальная буква Е
…потому что у еврея, тебе ли не знать,
есть ли у него хоть что-нибудь,
что и вправду принадлежит ему,
а не занято, не одолжено, не присвоено…[65]
Пауль Целая
Значение понятия собственности одновременно включает в себя как идею характера, или идентификацию, так и материальную составляющую. И в том и в другом случае собственность – это то, что принадлежит субъекту или объекту и определяет его. В тесной связи с ним находится понятие идентичности, которое определяет более конкретные черты характера, а также означает право собственности и в целом относится к миру людей. Таким образом, значения понятий собственности и идентичности пересекаются в той области, которая затрагивает отношения между человеческим субъектом и собственностью. При Холокосте эти понятия оказались максимально смешанными. Никогда прежде не существовало более упрощенных отношений между материальными благами и их владельцами, как и между собственностью и ее владельцем. В сфере репрезентации эта взаимосвязь, сведенная к приравниванию, стерла и заменила неоплатоническую практику субъективности, проецируемой на объекты индивидуализированным и почти не имеющим предела образом.
Идентичность, как универсальная проблема, часто пересматривается и конструируется заново в рамках политического и научного дискурса. Если обратиться к более конкретному примеру, т. е. к дискурсу еврейской идентичности, можно проследить его историческое развитие от эссенциализма через отказ от него во имя Разнообразия и до возрождения умеренного Эссенциального Замысла в последние годы. С исторической точки зрения, рассуждения об идентичности и материальной культуре достигли эпических масштабов в
