Русачки - Франсуа Каванна

— Это пивоварня Грюбера. Сраный завод бошей. Подонки вонючие! Так что мы им даем тут жару, а как же!

Вот уж никогда бы не подумал! Ведь вроде знакомая марка пива, Грюбер. И впрямь звучит по-немецки. Тогда и Каршер тоже, — наверняка боши! Ну и поимели же они нас! Ладно, отныне буду пить одно Дюмениль. Дюмениль-то — хотя бы французы!

За царя!

Велик мой, я вам ведь это уже говорил, — просто великолепие, настоящий зверь, чистых кровей. То есть, с камерами-кишками, без покрышек. Кишки из ткани с тонкой полоской резины посередине, прошито все по всей длине, получается очень легкая трубка с воздухом внутри. И приклеено это к ободу. Чуть прокол — начинать надо с отклеивания камеры от обода, а после искать дырку в ведре с водой. Уже от одного этого обалдеваешь! Разве что гвоздь так и остался любезно торчащим у всех на виду, а то иногда приходится отпарывать на половину диаметра колеса, прежде чем высмотришь ее, дырку эту. Так как пузырьки воздуха могут сразу и не найти себе выход, они путешествуют между кожей и шкурой, между камерой и кишкой, и выходят оттуда там, где найдут трещину в клею шва, черт знает где! Ну ладно! Нашел, допустим, дырку, зашкуриваешь, трешь бензином, размазываешь клей, ставишь латку, сжимаешь большими пальцами с такой силой, что могут и вены на шее лопнуть, чуть подождешь, даешь осторожный качок насосом, проверяешь — держит. Допустим. Вот тут-то твое мучение и начинается. Потому что эти пятьдесят сантиметров кишки теперь надо целиком прошить. Крестом. Зажимая каждый стежок плотно и до упора, а нитка эта режет тебе пальцы в кровь. Главное — не нервничать: скользишь по камере сверхлегкой, сверххрупкой, из настоящей парашютной ткани, прозрачной, как шелковый чулок, один неудачный укол иглой — опять прокол. Когда все прошито, натягиваешь кишку на обод очень заботливо: если соскочит — верная тебе смерть! Ставишь колесо на место, натягиваешь цепь — и ладно, в дорогу. Я уже набил руку, могу все это проделать минут за сорок пять — веников не вяжем!

Один раз — ладно. На четвертый раз за день — становится явно утомительным. Особенно в пыли, на обочине дороги, по которой медленно-медленно стекает все более и более зловещая река нищеты, все более и более испуганная, явно впадающая в коллективную истерию. А армейские грузовики пробивают себе в ней бреши, прут к югу, и толпа раздвигается, обреченная, — это ведь армия, не так ли, это нормально, армия — это единственное, что держится на ногах в этом обвале, не отдают себе в том отчета, эти несчастные, что она, эта армия, просто драпает, она их пихает, давит и убивает, чтобы самой поскорей спастись…

Три первых раза дружки меня дожидались. Все менее сострадая. «На хера было брать гоночный для такой поездки! Скажи, ты же с бзиком, ей-богу!» Как если бы я выбирал! Я же приперся на работу на своем велике, как обычно, мне говорят: вы отправляетесь на автобусе, — в итоге я оказываюсь в аду, да еще между ног у меня это сокровище с шелковыми кишками! А эти блядские крестьянские битюги так и сеют повсюду гвозди своих подков! На четвертый раз они отвалили, мои попутчики. Сделали вид, что не заметили. А мне отпарывать да отпарывать! И вот дрянь, на этот раз я совсем в жопе! Десятисантиметровой длины разрыв! Черта с два такое починишь! Была у меня запасная кишка привязана под седлом, ее-то я и поставил вместо колесной после первого же прокола, но оказалась она гнилой, второй прокол подстерег меня ровно через сто метров. Что же вы хотите, я и так с трудом расплатился за этот велик, на запасные кишки уже ни шиша не осталось, если бы боши дали мне хоть месяц лучших времен, я бы полностью экипировался с иголочки, а так…

А так, как мудозвон. Пехом. Один. Вот сволочи! Не ждал я такого от них! И тут же, сразу как облегчение. Вообще-то мне больше нравится быть одному. По крайней мере, не будут меня отвлекать от обстановки их смехуечки. Не надо напрягаться и отвечать им, и в том же темпе хохмить. Лучше увижу. Лучше буду вникать. Я же медлительный. Впитываю в себя. Пережевываю. Процеживаю. Набираюсь. Щелкаю, чик-чак, внутри головешки. В общем, обретаю самого себя.

Вроде сосет под ложечкой. Открываю банку сардин. Ах, да, но хлеб-то, ведь вез его на своем багажнике Крюшоде. Без хлеба-то мне никак. Лопаю эти сардины с печеньицами мадам Вербрюг вместо хлеба. Нет, молчите, сам знаю. Противно и все тут! И даже запить нечем.

Армейский грузовик остановился прямо напротив. Солдаперы этим воспользовались, чтобы полакать из своих фляг. Ладно, бегу к ним.

— Эй, мужики, попить дадите?

— А ты поймай!

Зверскими глотками лакаю. Эй, да это совсем не то, что я думал! Густое винище падает мне вовнутрь, сверху вниз, каскадом и радугой, внутри у меня — фетровый колпак вздыбился жаждой и весь протравлен маслом сардин, вино отскакивает от него, скользит, меня затопляет, пропитывает, ласкает, моет, будит, я — губка, я — белый песок, я — маргаритка, открытая вся росе, вкусно, так вкусно, что весь содрогаюсь от счастья.

Ну и жажда же у меня была, мировая!

Отдаю флягу парню. Грузовик пускается в путь. Вино придало крылья моему мозгу, нахальство тоже.

— Эй, могу с вами? А на подножке?

Призывник пожимает плечами. Ему-то что!

— А чего? И так уж!

Прыжок к обочине, руки — в тесемочные бретели моего чемоданища, хватаю свой велик веса пера, мчусь догонять грузовик, ору добродушному солдатишке:

— Эй, подержи велик!

Так и не дав ему опомниться, протягиваю на бегу свой велик. Сперва ошарашенный, вояка его хватает, типа: «Ну и нахал же!», — и пристраивает его на крыше кабины. Вспрыгиваю на подножку. Мой дорогой велик прямо над головой, — если сорвется, я тут же спрыгну, чтобы его подобрать.

И давай! Жарят в самую кучу. Отсюда мне кажется, — здорово. Ветер свежит мои солнечные ожоги. Обыватели расступаются почти сразу, они уже привыкли к маневру, другие грузовики, до нас, пробили брешь. Катим двумя колесами по траве, грузовик жестко подпрыгивает. Придерживаю рукой велик. Все пылает, все рвется, все плачет везде, вокруг и даже впереди нас, мы окружены, большой бардак, светопреставление, чешем, чтобы чесать, куда несет нас, черт знает, но шпарим мы в объятия смерти, мне семнадцать, сегодня утром я еще спал в детской кроватке, у папы с мамой, я ненавижу войну и тех, кто ее затеял, я знать ничего не хочу об их мудацких играх, на все мне плевать, они же меня сюда бросили, мое-то дело не сдохнуть, да пошли они все!..

Твержу себе: «Ты отдаешь себе отчет, что вокруг творится?» Еще как отдаю, гады!

Я ведь чуть-чуть поддавши.

С грехом пополам пересекаем Фонтенбло, город богатый, одни шикарные виллы в глубине парков с голубыми елями. Толпа все такая же плотная, и там, где она оказывается зажатой между стенами, брешь никак не пробьешь, приходится двигаться шагом.

Ставни плотно закрыты, но похоже, что люди там, внутри домов, затаились, ждут, пока все утихнет, небось с охотничьим ружьишком под рукой на случай мародеров… Кстати, как странно, здесь они остаются чисто гипотетическими, эти мародеры. Кружевное белье не распластано по тротуарам, никакой разбитой посуды, никаких продырявленных картин, не пущены по ветру семейные фотографии… Похоже, что само богатство вселяет уважение. А все-таки, эти дворцы было бы грабить гораздо забавней, чем крысиные норы голодранцев, там внутри должно быть полным-полно золотых штуковин, свитеров с красивым рисунком, всяких забавных электрических штучек… Ну да, но это им в голову не приходит. И потом, имейте в виду, за решетками ворот — волкодавы. Вопят они вовсю, рычат с пеной у рта не переставая, не переставая. Значит, обыватели действительно отсиживаются дома. А стало быть, некоторые не боятся бошей? Богачи-то, они образованные, водятся с депутатами, знают и что, и к чему. Боши, должно быть, как дезертиры, грабят небось одних крестьян и мелкую сошку. Богатых они не трогают. Воображаю себе, как они насилуют крестьянских девок и тех потных бабищ, что бредут по дороге, но совсем не могу себе представить, чтобы они опрокидывали помещицу или жену врача.

Вот мы опять в деревне. Деревня здесь — это лес. Грузовик покашлял и остановился. Шофер вылезает, разводит руками, говорит, что бензин кончился, что так нам и надо, а надо было делать, как он говорил, и реквизировать бензин у гражданских драндулетов, а теперь вот мы с носом, у штатских бензин давно кончился, они все застряли на обочинах, совсем без капли, и даже опрокинуты в кювет вверх тормашками теми мелкими завистниками, которые никогда не могли бы себе купить такие. А бензоколонки, все они пересохли и опустели давным-давно, это уж точно.

Солдатики ворчат, им не верится, ждут какого-то чуда, никак не решаются слезть со своей колесницы цвета хаки — ведь это значит принять неприемлемое.

Пока они топчутся и лаются, забираю свой велик и снова ныряю в людской кисель.