Современный грузинский рассказ - Нодар Владимирович Думбадзе

И я тоже…

Глядя на нее, я, между прочим, успел подумать, что явился сюда не самовольно, а по приглашению. И тем не менее никто меня за стол не сажал. Бог с ним, со столом! Меня вообще не замечали. Это оскорбительное пренебрежение так меня взбесило, что, позабыв обо всем, я ринулся к столу.

— Ты что придуриваешься, Мамия? Может, не замечаешь меня! Я целый час тут стою и любуюсь на вас!.. — крикнул я, и голос мой ужаснул меня самого.

Но еще более ужасным оказалось другое.

Я был ошеломлен!

Поражен!

Потрясен до глубины души!

Весьма громкие слова, не правда ли? В таких выражениях мы обычно рисуем свое внутреннее состояние, сильно все преувеличивая: будничным, мелким, житейским дрязгам мы предпочитаем шекспировские страсти. Сознательно или бессознательно каждый из нас стремится к исключительности, неповторимости — мы одолеваемы недугом гордыни.

Потрясающего на даче у Мамии пока ничего не произошло. Напротив, человек, не лишенный юмора, увидел бы здесь много забавного и прекрасно провел бы время.

Как только я кинулся к Мамии, оскорбленный в своих лучших чувствах, застолье вновь смешалось, и все куда-то ринулись с радостными возгласами. По сравнению с нынешним ликованием встреча, оказанная гостями хозяйке дома, могла считаться невыразительной и холодной. Мое взбунтовавшееся самолюбие было удовлетворено с избытком, ибо после долгого и бессмысленного стояния, выпавшего на мою долю, трудно было ожидать такого бурного изъявления чувств.

Но я ошибся!

В мгновение ока гости пронеслись мимо, едва не смяв и не затоптав меня, торопясь кому-то навстречу. Мы с Нани остались одни. Она тоже стояла (я не заметил, когда она встала). Итак, она стояла и улыбалась кому-то, по-видимому, только что прибывшему, так, словно я не стоял между ними, а если и стоял, то был прозрачен, как стекло, или же сама Нани обладала взглядом, способным пронизывать людей насквозь.

Я быстро обернулся. И увидел круглое, гладко выбритое лицо, довольное и счастливо улыбающееся. Наконец рыжий Мамия и его разноцветные гости покончили с рукопожатиями, приветствиями, извинениями, отцепились от вновь прибывшего и, почтительно выстроившись в две шеренги, дали возможность пройти к столу упитанному человеку, искусно скрывавшему лысину зачесанными с затылка желтыми, как яичный желток, волосами.

— Просим к столу, Ваче Платоныч, к столу!

За Желтым Платонычем, преданно виляя хвостами, подобострастно следовали знакомые мне овчарки. Новый гость, судя по всему, был своим человеком в доме. Собак выгнали, они покорно, поджав хвосты, скрылись.

Платоныча посадили на почетное место во главе стола. За столом было просторно, но тем не менее Мамия уступил гостю свое место рядом с хозяйкой дома. Прежде чем сесть, Платоныч поцеловал Нани обе руки. Я не слышал, что он ей при этом говорил, но судя по улыбке, игравшей на ее лице, он нашептывал что-то лестное и приятное.

Мамин незаметно исчез. И тотчас из кухни донесся звон посуды. Хозяин вскоре вернулся с чистым прибором, никому не доверив обслуживание дорогого гостя.

— Сейчас все будет, Платоныч!

Вслед за Мамией появился тщедушный человечек с грустными глазами, костистыми скулами и на удивление тяжелой нижней челюстью. Человечек притащил кучу сухого хвороста и бросил в камин, даже не взглянув в нашу сторону, он стал на колени и принялся раздувать огонь.

— Сию минуту все будет в ажуре, Платоныч! — успокаивал Мамия гостя, который вовсе не нуждался в его заверениях, а сидел себе во главе стола и безмятежно улыбался.

Все старались ему угодить, как будто только от него зависело всеобщее благополучие. Внимание, еще недавно изливавшееся на прекрасную хозяйку дома, переместилось теперь на ее соседа.

Появление Желтого Платоныча убедило меня в том, что я больше не существую. Мне следовало понять это раньше, но я всегда отличался несообразительностью. Но когда я исчез?

Может, в очереди на автобус или в самом автобусе… или на этой веранде? Не знаю, не могу вам сказать, потому что исчезновения своего я физически не ощутил, просто понял, что меня нет… При этом я мыслил, переживал, сознавал, в отличие от остальных видел свои руки, пальцы, видел свою белую рубашку, серые брюки и черные «мокасины», слышал собственный голос и ощущал свое тело. Как видно, я только для них не существовал — они не видели и не слышали меня.

Скажу откровенно, собственное исчезновение меня не очень огорчило. Более того, как рукой сняло давешнее напряжение, и впервые в жизни я почувствовал себя человеком, подглядывающим за другими из-за занавески. Неприятное чувство, доложу я вам: ты их видишь, а они тебя нет, ты слышишь, о чем они говорят, а они тебя не слышат. Неудобно. Очень неудобно… Впрочем, я тут ни при чем. Провидению было угодно сыграть со мной такую шутку.

Я не собирался оставаться здесь, чтобы наблюдать за этим сборищем — слишком много чести! Но я страшно проголодался, прямо умирал с голоду. Куда, думаю, я пойду с пустым желудком! Перекушу — и в путь! Так я размышлял и радовался, ведь голод тоже служил доказательством того, что я существую.

Я пристроился у краешка стола и приготовился есть. Между прочим, я только сейчас обратил внимание на угощение. Оно было на славу! Как говорится, только птичьего молока не доставало. Еды на столе было столько, что хватило бы еще на тридцать голодных ртов.

— Огурчики из Мухрани, Платоныч!

— Помидоры сегодня утром привезли из Чопорти, своими руками собирал…

— Мегрельская курочка, Платоныч!

— Мчади, пока горячее, Платоныч! С пылу с жару!..

— Надуги не отведаете, Платоныч?

— Хашлама…

— Сыр из Алвани прислали, Платоныч, тушинский…

— Какого вина налить, Платоныч? Манави, тавквери или царапи?

Желтый Платоныч выбрал тавквери — летом, говорит, предпочитаю легкое вино.

— Да кто в такую жару чакапули ест? Ты что!

— А вы попробуйте, Платоныч!

Платоныч… Платоныч… Платоныч…