Чаша терпения - Александр Удалов

И вдруг тяжелые, глухие, безудержные рыдания. «Если уж она заплакала, значит… страшно. Всюду страшно. Боже милостивый! Отец умер… Не едет Курбан. Не едет… У Надиры горе. Что это?..»

— Надира… Что с тобой? — заговорила наконец Тозагюль.

Но Надежда Сергеевна справилась с собой. Она подняла мокрое в слезах лицо, закрыла его ладонями и тихо сказала:

— Прости меня великодушно. Это так. Сейчас пройдет.

Неожиданно во дворе заржала лошадь, ей отозвалась другая.

Обе женщины радостно вскочили и выбежали во двор, Курбан слез с коня и шел в комнату походкой смертельно уставшего человека, еле волоча ноги и забыв снять с руки камчу.

Увидев Малясову, Курбан глухо сказал:

— Здравствуй, сестра.

Вошел в комнату, повалился на жесткую циновку и уснул глубоким каменным сном.

— Жив. Вернулся, — шептала Тозагюль Надежде Сергеевне. — Это бог тебя послушал. Ты всегда приносишь с собой счастье.

Удивительно капризно бывает иной раз женское счастье. Казалось бы, нет в женщине ничего привлекательного, ни красотой своей женской не выделяется, ни характером чутким, мягким, покладистым, ни способностями не блещет. Женщина как женщина: с заурядной красотой, с заурядным характером, с заурядными способностями. Волосы редкие — ни черные, ни каштановые, ни золотисто-соломенные, а какие-то пепельные; глаза узкие, маленькие, ресниц не видать, есть ли они, нет ли их вовсе; губы тонкие, блеклые, словно какие-то измятые, может быть зацелованные; кожа на лице пористая, ни пудра, ни кремы различные не делают ее тонкой и атласной; нос и подбородок — большие, мясистые. Только они и выделяются своей округлостью, остальное все в этой женщине угловато, сухо, костляво. Бывает, что и верностью мужу не может она гордиться.

А вот поди ж ты: отпущено счастье такой женщине ворохами, хоть лопатой загребай. В девушках наряды носила, какие хотела, в замужестве каждый ее каприз исполняется немедленно и, даже иногда вперед, чем она успеет захотеть; дети ее любят, муж души не чает, в доме полная чаша.

Одним словом, если б верить в счастливую звезду, то непременно у этих женщин она есть.

А бывает, что всем хороша женщина: в гимназии по ее блестящим способностям все прочили ей золотую медаль, но в аттестате у нее оказались четверки, и она не получила никакой; по своей натуре человек она мягкий, чуткий, внимательный к людям, но немного замкнутый, и от этого трудно бывает ей найти и друзей и любимого человечк: душу свою она раскрывает медленно, трудно, но уж если раскроет, то безгранично и навсегда, и хоть потом убедится, что зря это сделала, уж не может сломить себя, быстро и наглухо снова закрыть ее, и закрывает еще более трудно, еще более медленно; часто из-за этой замкнутости люди приписывают ей качества, которых в ней нет: говорят, что она гордячка и презирает всех, кроме себя: говорят, что втайне от всех пишет бездарные стихи; говорят, будто бы когда-то она сказала, что хочет уйти в монастырь, и много еще плетут подобных сплетен. А между тем она трудно сближалась с людьми именно потому, что очень уважала и высоко ценила каждого человека и боялась быть навязчивой, трудно сближалась именно потому, что была скромна и застенчива. А если говорить о ее красоте, то, взглянув хоть однажды на такую женщину, действительно ошалеешь и подумаешь: «Уж не с нее ли Крамской писал свою «Неизвестную»? А потом опомнишься: «Постой, да ведь то когда было-то! И разве можно «Неизвестную» сравнить с этой женщиной?! Посмотрите на «Неизвестную»: сколько в ней гордости, высокомерия, чувства превосходства. А посмотрите на эту: весь мир, все солнце, вся радость жизни в ее глазах! И какая бездонная глубина человеческих чувств! Где-то там, в этой глубине, таятся и горечь, и обида, и обманутая любовь. Они забыты, похоронены, у одних навечно, у других — до поры. Но посмотрите на эту женщину еще раз, повнимательнее: ведь правда, что прошлое для нее не главное?.. Нет. Главное для нее — это настоящее и будущее, и оно живет и горит в ее огромных, дивных глазах. Не потухая, горит в них желание идти на подвиг и на самопожертвование, если надо, если родина скажет: иди.

И вот подите ж; часто бывает, что бежит от этих женщин счастье. Что тут поделаешь? Бежит и все. Уж, кажется, всем взяла, всем богата: и красотой, и статью женской, и походкой, и характером, и сердцем, и талантами. А нет личного счастья, нет любви, без которой женщина никогда не будет счастлива. Но почему?! Почему? Уж не из-за этой ли большой красоты?.. А может быть, скромность, которая заставляет ее быть немного замкнутой, виновата?..

Те, которых зовут некрасивыми, думают об этих женщинах с завистью: «Если уж говорят, что я счастливая, то представляю, как она «счастлива».

И, видно, не одна женщина думала так о Надежде Сергеевне Малясовой. Завистливые взгляды преследовали ее всю жизнь: и в позднем отрочестве, когда случалось зайти в кондитерскую за тянучками, и в раннем девичестве, когда однажды в Эрмитаже во время экскурсии с ней познакомился Август Маркович Снигур, студент Высшего петербургского технического училища, и потом уже здесь, в далеком знойном Ташкенте, сначала, когда только приехала сюда из Петербурга, а потом во время частых наездов за медикаментами в Ташкент. Особенно неловко чувствовала себя Надежда Сергеевна, если случалось ей пройти по Соборной или Романовской улице, где ташкентские модницы, жены штабных офицеров и гражданских чиновников, щеголяли друг перед другом своими пышными бюстами, бедрами, шляпами, кружевами и зонтиками. Надо было видеть, какие взгляды встречали и провожали смущенную Надежду Сергеевну, чувствующую себя чужой среди этих провинциальных щеголих. То затаенная зависть, прикрытая спесью и высокомерием, то откровенная ненависть, смешанная с чувством собственного достоинства, то презрение и гордость, и лишь редко-редко, как дорогой подарок, изумленный восторг и восхищение вспыхивали во взглядах этих женщин.

И горько было Надежде Сергеевне сознавать, что ни одна из них, ни те, что ненавидели, ни те, что смотрели с восторгом и восхищением (Боже, как хороша! Пусть не я, но приятно, что есть, что живут на земле такие красивые женщины!), никто из них не знал, как она одинока и несчастлива. Жизнь, сделав ее красивой, словно в отмщение за эту награду, отняла у нее все иные радости.

И если б не этот край, пронизанный солнцем и синевой, и если б не люди, которые теперь ждали ее в каждом кишлаке и селении, как ждут весну, и радовались, как бедняк радуется богатым всходам, и если б не дружба с Тозагюль, кто знает, может… и не стоило бы тогда жить…

Да, Азия. Солнце, жара, зной… Пыль и дороги то среди далеких, кажется, забытых миром кишлаков, вдоль глухих глиняных стен, где в трещинах прячутся юркие ящерицы, то среди рисовых полей с черными, движущимися тучами комаров.

Яркие базары, где все смешалось: рев верблюдов, истошный вопль ослов, блеяние овец; горы дынь — янтарные, темно-зеленые, серебристые, — словно сложенные из скал; туркменские ковры, тонкий полосатый атлас, лежащий на легких прилавках тяжелыми кусками, есть на мужские халаты и на женские шальвары; липкая халва у разносчиков на подносах, тяжелые мешки с черным да янтарным изюмом; золотошвейные бухарские тюбетейки и парчовые халаты, словно вывезенные из дворца кокандского хана или бухарского эмира; фисташки, миндаль, грецкие орехи, истекающие соком персики; вороненые кривые ножи с изукрашенными костью и перламутром рукоятками, медные десятипудовые чаши с двумя кольцами в палец толщиной, чугунные и медные кумганы для омовения, фарфоровые чайники, гончарные блюда, красный стручковый перец, гирляндами свисающий с камышовых стен лавчонок, виноград — черный чарас и зеленый хусайни, должно быть, за свою сладость, аромат и красивую форму ягод прозванный «дамскими пальчиками»; есть узорная тесьма для женских шальвар и пряности, конская колбаса — казы и бараний шашлык и кумыс, опиум и жевательный табак, тыквенные табакерки, блестящий нават, мука, лепешки — чего-чего здесь не найдешь, какие не встретишь краски и узоры!

А чайхана при дороге, под густыми талами, где можно утолить жажду остуженным зеленым чаем, который и зовется-то, как поэма: «яхна», и действительно дивный напиток, имеющийся в каждой чайхане. Не хотите яхна-чаю, напейтесь айрану или возьмите чайник черного байхового чая, который умеют по-настоящему заваривать только здесь, в Азии. А тысячелетние чинары в десять обхватов, под которыми отдыхали, говорят, еще Авиценна и Навои, грозный Тамерлан и ученый астроном Улугбек; а могучий карагач, один, словно обетованный остров, стоящий где-нибудь среди раскаленной и выжженной степи; а быстрые реки, а волшебный говор арыков, а изнывающие по ночам от любовных песен перепела в клетках, а струны дутара и голос тугого бубна, а медные карнаи, длиною в добрую сажень! Только для того, чтобы держать такой карнай в руках и то надо быть силачом, а уж гудеть в него могут только богатыри. А нежные флейты и сурнаи; а мужественные бесстрашные канатоходцы, устанавливающие свой цирк где-нибудь посреди базарной площади!