Чаша терпения - Александр Удалов

— Вот, говорят, ад. Понимаешь?.. У бога есть рай и есть ад. Это уготовано всем после смерти, только кто куда попадет. А по-моему… это чепуха. И рай, и ад есть и здесь, на земле. Я недавно на базаре видела прокаженного. Это жуткое зрелище. Человек годами гниет заживо. Разве это не ад для него? Это ад. Это хуже смерти. Но… Впрочем, я совсем не об этом тебе говорю… Я хотела сказать… Я хотела сказать…

— Что? О ком ты хотела сказать? — шепотом спросила Тозагюль.

— Ах, Гуленька, если б ты знала…

— Я знаю. Но ты ничего не скрывай.

И это опять осталось тайной, хотя трудно, невозможно было сохранить никакую тайну в часы их сокровенных бесед. До сих пор Надя никогда не задумывалась над этим и не спрашивала себя, надо об этом рассказывать подруге или нет, хотя и не клялась себе молчать. Она не теряла надежды, что он приедет, и хотела, чтоб для Тозагюль его приезд был такой же неожиданной радостью, как и для нее.

Но он не ехал. А время шло.

После той жуткой картины, которую она видела на базаре, Надя вдруг почему-то поняла, что он не приедет, что она напрасно ждала его все эти годы, и надежда ее совсем оборвалась. Вот почему сегодня, когда они сидели вместе с Тозагюль и ждали Курбана, Надя впервые по-детски расплакалась у нее на коленях. Может быть, она все рассказала бы ей сегодня, если б не горе, обрушившееся на Тозагюль: смерть отца, Курбан, уехавший из дому с такой страшной мыслью — убить Желтую птицу.

Надя так и не поведала подруге о своей потерянной любви, так и не узнала, с каким известием вернулся домой Курбан, уснувший на циновке вниз лицом, с камчой в руке.

Бывают в жизни человека затишья, когда кажется, все течет спокойно: время, события, работа, словно осенняя река, и ничто особенно не взбудораживает ни чувства, ни мысли. Но бывают дни, которые вдруг, словно горный обвал, обрушиваются на плечи.

Потом, когда все опять стихает, внутренне ужаснешься: да как же ты выстоял, остался жив, как не раздавили тебя эти глыбы, как не закружил этот каменный вихрь, как выдержало, не лопнуло твое уставшее сердце?! Ему бывает одинаково трудно справиться с собой, выдержать такой стремительный вихрь событий и радостных, и трудных.

Так случилось с Надеждой Сергеевной в тот памятный день. Не успела она пережить то напряжение, с которым они вместе с Тозагюль ждали возвращения Курбана, как в тот же день ударил новый гром над ее головой из Петербурга приехал Август Маркович Снигур.

«Видно, правду сказала мне однажды старуха нищая в Петербурге, около Исаакиевского собора, что за мою красоту бог отнял у меня все иные радости. «Красива, бесподобна». — шепчутся за моей спиной, переглядываются. И ничего не знают. Не знают, что никому не нужна моя красота. Она не принесла мне никакой радости. Иногда я слышу слова о моей удовлетворенной гордости, о самолюбии. Да чудаки они, эти люди. Чудаки просто. Никому не нужна моя красота. Я привезла ее сюда добровольно, чтоб здесь похоронить. Да, состариться и похоронить. Мне некого упрекать и не на кого пенять».

Так в минуты раздумий и одиночества думала о себе Надя. Уж за красоту ли за ее или, как говорили еще, так ей было на роду написано, но горе сопутствовало ей почти с самого ее рождения. Надя рано лишилась матери, и воспоминание о ней было связано с двумя эпизодами…

Веселый рождественский вечер. Надя стоит среди зала, под огромной, сверкающей огнями елкой, и, торопясь, проглатывая слова и сильно картавя, рассказывает стихотворение:

Как на тоненьким ледокВыпал беленький снежок.Ехал Ванюшка дружок, поспешал,С своего коня упалДа лежит.Никто к Ване не бежит,Две девицы увидали,Быстро к Вяне подбежали,На коня Ваню сажали,В путь-дорогу провожали.Эх, зимушка-зима!Зима снежная была.

В тот же миг ее подхватили теплые, милые руки, и все смешалось: шумные хлопки ладоней, яркий свет, поцелуи матери, ее счастливый смех и какие-то ласковые слова, которые Надя никогда потом не могла припомнить, запах дивных духов.

Еще раз, может быть, это было на следующее утро, Надя увидела себя в санках, уютно укутанную в большую меховую шубу, и склоненное молодое, прекрасное лицо матери. Потом, и это тоже было впервые в жизни, у Нади почему-то захватило дух от радости, и она закрыла глаза. Но было очень интересно узнать, отчего это вдруг ей стало так хорошо и весело, и она снова открыла их.

Санки быстро катили ее по сахарно-белому скрипучему снегу, морозный ветерок покалывал щеки, и ей вдруг сделалось так хорошо и радостно, что она стала весело и звонко смеяться.

После этого она, наверно, больше не видела мать. В тот ли день, когда она катала Надю на санках, или, вероятнее всего, накануне вечером, когда разгоряченная танцами и вином, счастливая и веселая она два раза распахивала окно в мглистую петербургскую ночь и с жадностью глотала морозный воздух, — а отец, тихо и нежно поругивая ее, всякий раз чуть не силой уводил ее от окна и снова запахивал его, наглухо запирая на все шпингалеты, — мать простудилась, заболела воспалением легких, и через полторы недели ее не стало.

Отец тяжело переживал смерть жены, и когда месяцев через восемь после ее похорон генеральный штаб направил его, одного из талантливых офицеров секретной службы, в Туркестан с особым заданием, — он обрадовался, надеясь, что там, вдали от невских берегов и Лазаревского кладбища, неминуемые лишения, знойные пески, чужие нравы и обычаи помогут ему забыться.

Это была командировка, связанная с поручением, которое на него возлагал генеральный штаб, — выяснить, чем занимается наводнившая край английская разведка, и через полгода или через год Сергей Александрович Малясов должен был вернуться в Петербург. Но не прошло после его отъезда и четырех месяцев, как маленькая дочка Сергея Александровича была взята у дальних родственников на воспитание женским пансионом. Тогда еще Надя не понимала, почему это произошло, но по мере того, как шли годы и она подрастала, ей стало ясно, что отец не вернулся из Азии и никогда не вернется. Надя не знала и никто ей не говорил, что там с ним случилось. Умер ли он от какой-нибудь страшной болезни — от чумы, или холеры, или от изнуряющей желтой лихорадки? А может, убит?.. Кем?.. За что?.. Или погиб в неравной схватке с бандой английских шпионов?.. А может, умер от жажды где-то в таинственных и страшных Каракумах или Кызылкумах — в Черных или Красных песках, отправляясь с караваном верблюдов или верхом на лошади, один, в какой-то еще неведомый и знойный город, лежащий на другом краю этих огненных пустынь, Хиву или Бухару. Надя читала, как в пустынях нередко гибли целые караваны в тысячу верблюдов, застигнутые в пути песчаными бурями-самумами, и знала, что Черные пески по цвету совсем не черные, а обычного красновато-кирпичного оттенка, огненно пламенеющие на закате солнца, носят это траурное название, должно быть, потому, что много безвестных, но мужественных людей нашли здесь свою сыпучую смерть. Песчаные бури были, должно быть, пострашнее русской метели. Случалось, что люди встречных караванов убивали друг друга, чтобы завладеть водой, которая плескалась в кожаных бурдюках: в пустыне на тысячу километров можно было не встретить ни одного колодца. Бывало и так, что погонщики-лаучи, чтобы утолить жажду, резали верблюдов и пили кровь.

Повзрослев, Надя много начиталась и наслышалась об этой далекой знойной стране. Она часто думала об отце, и он представлялся ей мужественной и героической личностью (в чем нимало не ошибалась). Она видела то его одинокую могилу, затерянную среди безбрежных сыпучих песков, то его самого, лежащего в чистом весеннем поле среди цветов и степной травы, растерзанного хищными птицами, кружившими над ним, то полузамученным пленником в ханском дворце.

Надя любила ходить в Эрмитаж, всякий раз подолгу задерживалась там то у полотен Рубенса, то в таинственно-тихой галерее героев Отечественной войны 1812 года.

Одна медленно проходила она всю галерею из конна в конец, внимательно всматриваясь в каждый портрет.

Много мыслей и чувств теснилось в ней в эти минуты. Слава и гордость России, отвага и мужество ее сынов заполняли этот длинный зал, сквозь который полная святого благоговения и восторга Надя бесшумно двигалась по ковровой дорожке. Потом она всегда долго стояла против портрета генерала Раевского. Ей казалось, что из всей огромной галереи именно он был похож на отца, которого она помнила очень смутно, но который всегда представлялся ей мужественным, бесстрашным, красивым.

И смелый, открытый взгляд Раевского под черными крыльями широких бровей, и две глубокие, но короткие морщинки на переносице, и густые волосы, словно взвихренные ветром сражения, и сомкнутые твердые губы — весь его мужественный облик, вся его необычная и героическая жизнь, заполненная сражениями и славой побед, напоминали Наде отца. Иногда ей казалось что это вовсе не Раевский, а Сергей Александрович Малясов, ее отец. Но он не участвовал ни в Отечественной воине, ни в войнах с Турцией и Персией, он не оборонял знаменитый редут в Бородинском сражении, не был знаком с Пушкиным и декабристами. Он служил в генеральном штабе, имел звание полковника, подолгу бывал за границей, чаще всего в Лондоне и Париже.