В крови - Юсиф Чеменземинли

— О ты, голозадое создание господне: ты нага и голодна, ибо утроба твоя пуста, — ты с утра не вкушала пищу! К тому же ты женского пола. Возьми же, о женщина, эти золотые, они предназначены тебе!

Снова все хохотали, веселясь от души… А Наджаф уже готовился показывать новые свои штуки…

13

Вся площадь от диванханы до дворца запружена была толпой. Перед дворцовыми воротами полукругом стояли верблюды, покрытые пестрыми попонами, — их охраняли нукеры; головы верблюдов украшены были цветными кисточками, бусами и ракушками, на длинных верблюжьих шеях позвякивали цепи. Пяти верблюдам предстояло нести прикрытые дорогими тканями паланкины, остальные навьючены были тюками с приданым. Каждого верблюда держал в поводу погонщик в высокой папахе, с кинжалом у пояса.

Толпившиеся вокруг люди дивились на верблюдов, старались получше разглядеть вьюки с приданым. Конники плетками отгоняли тех, кто пытался пролезть поближе к дворцу. Все веранды, все крыши поблизости усеяны были женщинами и ребятишками. У дворцовой стены, в толпе простых женщин, стояли Телли и Гюльназ. Обе были в бязевых чадрах, лица их были прикрыты.

— Гюльназ, а Гюльназ! Вот я думаю, счастливая эта Кичикбегим! Никогда, наверное, горя не знала…

Гюльназ пожала плечами:

— Кто знает… Есть ли такой человек, чтоб горя не ведал?

Толкая друг друга, женщины стали все настойчивее продвигаться к дворцовым воротам. Толпа подхватила девушек и потащила во двор, к лестнице, ведущей на веранду. Некоторым удалось проникнуть внутрь, в покои. Телли и Гюльназ оказались среди этих счастливиц. Среди множества нарядных ханум, сидевших в комнате, им сразу бросилась в глаза тоненькая, одетая во все белое, под белой вуалью — невеста. По обе стороны от нее сидели енге[25] — тоже под белыми вуалями. Мать что–то говорила невесте, обе плакали… Глаза Кичикбегим были красные, опухшие, лицо осунулось, побледнело от горя, шрам на лбу казался сейчас заметнее, чем обычно.

Одна за другой подходили к невесте гости, благословляли, целовали ей руку, некоторые целовали ее в щеку. Девушки–невесты, пожелав Кичикбегим счастья, прокалывали иглой ее вуаль, потом воротник; в иголку продета была зеленая нитка. Обряд этот означал, что подруги невесты просят бога и им даровать счастье. Кичикбегим молча поглядывала на них: «Неужели это и есть счастье?» — думала она и в который раз тяжело вздыхала…

Но вот зазвучали сазы, и звонкий голос певца завел веселое:

И у вас миндаль,И у нас миндаль.Сваху, змей, ужаль —Пусть она попляшет!И у вас кетмень,И у нас кетмень.Сваху не задень —Пусть она попляшет![26]

Обе енге, отбросив на спину белые вуали, притоптывая, вышли в круг. Сразу стало весело. После них в центре круга оказался старый дядька невесты и ее нянюшка: размахивая цветастыми платочками, они протанцевали «Агабала ризаиси». Потом оба подошли к Кичикбегим, упали ей в ноги и зарыдали. Кичикбегим тоже не смогла сдержать рыданий. Вместе с ними рыдала и Шахниса–ханум…

Но вот снаружи послышалась барабанная дробь — это означало, что караван готов к выходу. Посторонние покинули зал. Отворилась внутренняя дверь и вошли Ибрагим–хан, Вагиф, Мамедгасан–ага, священник Охан, младший сын Малик — Шахназара Джамшид и другие ханские сыновья; был среди них и Мамед–бек. Хан поздоровался с дочерью, поцеловал ее. Вагиф тоже поцеловал свою ученицу в лоб, потом поздоровался с остальными женщинами и скромно отошел в сторонку.

Невеста и обе енге опустили на лицо вуали. Брат жениха подошел к невесте, снял с себя папаху, надел ей на голову и опоясал ее талию своим поясом — это был обряд опоясывания.

Ты — красавица, невестка,Будешь славиться, невестка,Семь сынов, а дочь одна —Так нам нравится, невестка![27]

Когда и с этим было покончено, Ибрагим–хан и Вагиф вышли на середину, ведя под руки невесту. Впустили пятерых рабынь, обвели их вокруг невесты, потом повернули лицом к дверям и кто–то крикнул: «Вы — свободные!»

Это был последний обряд, Ибрагим–хан и Вагиф повели невесту к выходу. Перед дверью положена была тарелка. Невеста должна была раздавить ее, наступив ногой, — так же, как она будет сокрушать все трудности, которые могут встретиться ей в жизни. Кичикбегим наступила ногой на тарелку и раздавила ее.

Невеста появилась на веранде, толпа пришла в волнение, заколыхалась… К веранде подвели верблюдов, на спинах которых укреплены были паланкины, заставили верблюдов присесть к земле. В первый посадили невесту и одну из енге. Остальные, те, кто должен был сопровождать невесту, в том числе и вторая енге, сели в другие паланкины. Верблюдов подняли, раздался печальный перезвон цепей… Приподняв вуаль, Кичикбегим в последний раз окинула взглядом родной дом, лица близких… Все вроде было как должно. Только вот у Мамед–бека, словно ножом его по сердцу, был печальный, полный муки взор…

14

Кичикбегим увезли, и жизнь в Шуше снова пошла своим чередом. Казалось бы, ничто не могло нарушить ее спокойного, мирного течения. Но уже через несколько дней оглушительные звуки трубы и барабана возвестили о новых тревожных событиях — по городу проходили войска. Народ высыпал на улицы. Телли и Гюльназ тоже вышли к воротам и, прикрывая лица, с любопытством разглядывали всадников, кумыков и лезгин, любуясь их горделивой посадкой. За конницей тянулась вереница лошадей, мулов и ишаков, навьюченных поклажей. Девушки приметили, что среди воинов есть и молодые и пожилые люди.

— Гляди–ка, — шепнула Гюльназ подруге, — видишь того седоусого? А рядом с ним парень — наверно сын?

— И правда сын! Похож–то! Две капли воды!

Кязым и отец Гюльназ Аллахкулу, оставив работу, тоже стояли у ворот, невеселым взглядом провожая войска.

— Ну, Аллахкулу, — с усмешкой обратился к другу Кязым. — Видно, мы с тобой под счастливой звездой родились — не попали в эту заваруху! А то бы сейчас тоже топали!..

— Ох, сосед, не говори «гоп», не перепрыгнув! Будь у гянджинского хана побольше войска, и до нас бы очередь дошла!..

— Ха! Будто он сам по себе, этот гянджинский хан! Да он против Ибрагим–хана — ничто! Это знаешь, как в той притче: вышел раз волк на дорогу, глядит — овца на горе. А та завидела его и давай браниться. Смотрит на нее волк, а сам думает: «Нет, овца, это не смелость твоя кричит, тут дело в горе, на которую ты вскарабкалась!» Вот и Мамед–хан гянджинский. Не будь за его спиной кубинского хана, ему бы и в голову не пришло задираться!..

Войска проходили отряд за отрядом вразброс, без строя. У многих были фитильные или кремневые ружья. Многие и обряжены были на старинный манер: в броне, в шлемах, со щитами и мечами. Поблескивали на солнце копья, булавы, дротики… Позади всех вышагивали верблюды, навьюченные пушками.

— Уста Кязым! — негромко сказал Аллахкулу, чуть заметно кивнув другу. — Ведь как получается–то: ханы ссорятся, счеты сводят, а простой народ кровью умывается!..

— Это верно! — подтвердил Кязым, повидавший на своем веку немало всяческих войн и браней. — Теперешняя–то драка за добычу! Поделят — помирятся. Это, как спит однажды Молла Насреддин, вдруг слышит шум какой–то снаружи. Завернулся в одеяло, вышел. Вернулся, одеяла на нем нет. Жена спрашивает, что это мол, там шумели. А молла ей: «Да все из–за моего одеяла, забрали и угомонились». Так и тут. Гянджинский хан сколько лет дань платил и Ираклию и Ибрагим–хану. А теперь вдруг заартачился…

Войска прошли. За ними в облаках пыли шли заплаканные женщины, бежали мальчишки…

Кязым и Аллахкулу вернулись к себе во двор. Повсюду на веревках развешаны были для подсушки яркие ткани; под ними стояли разноцветные лужицы. В пыли озабоченно возились куры. Друзья помыли руки и расположились на циновке под большой сливой. Стояла жара. На чистом ярком небе светилось небольшое серебристое облачко. Кязым поглядел на него, недовольно покачал головой:

— Надо же, сушь какая!.. Постоит, не приведи бог, еще неделю, весь хлеб сгорит!..

Один из учеников принес на подносе чуреки, овечий сыр, два стакана чая, поставил все это перед мастерами. Те, помянув аллаха, принялись за еду. Нехотя жевали плохо пропеченные лепешки, лениво перебрасывались словами… Посетовали на купцов, что не в срок платят за товар и что в торговле застой… Потом завели речь про войну…

— Совсем плохо с торговлей–то получается, — сокрушенно сказал Аллахкулу. — Для дела надобно, чтоб товар шел без перебоя, а тут что ни караван, то разбойники. Да если б одни разбойники грабили!.. По какой земле не идешь, каждый хан норовит с тебя содрать по его владениям ступаешь! Никакой нет возможности торговать!.. Вон соседние армяне в русские земли ушли. Третьего дня приезжал один из Кызлара, дела, говорит, идут — хоть куда! Виноделы лопатой золото гребут? А здесь у нас что? Хоть и получишь какой барыш, все равно отнимут!