В крови - Юсиф Чеменземинли

— Что с тобой? — воскликнула она. — Красная вся и вроде сама не своя! Что случилось–то? Иди, рассказывай! — И Гюльназ бесцеремонно оттащила подругу от окна.

Смущенно улыбаясь, Телли шепнула что–то подруге.

Та в изумлении прижала к губам согнутый указательный палец.

— Вот это да! — воскликнула она и глянула в окошко. Парень в черных обмотках чинно пил кофе, устроившись на коленях. Смоляные кудри выбивались из–под заломленной набекрень серой папахи; тонкие усики были слегка подкручены на концах.

— Ой, Телли, какой красивый парень! — Гюльнаэ обернулась к подруге.

Телли снова глянула в окно. Парень что–то говорил, Кязым поддакивал ему, утвердительно кивая головой. Они еще малость потолковали, потом гость поднялся и стал прощаться. Калитка за ним захлопнулась, и словно солнце зашло — Телли сразу помрачнела, насупилась…

— Не грусти! — Гюльназ понимающе поглядела на подругу и тронула ее за подбородок. — Увидишь еще его, придет!

Телли улыбнулась, но улыбка у нее почему–то получилась грустная.

Вдруг с улицы донеслись крики. Все бросились к калитке. В узкой улочке схватились в драке кумыки, жившие в их махалле. Разделившись на два враждебных лагеря, они лезли друг на друга, размахивая саблями и кинжалами. Один уже бился в судорогах, окровавленный… Телли не раз видела такие драки и знала, что есть обычай: если женщина бросит между врагами свой платок, драка тотчас же прекратится.

Девушка подбежала к дерущимся, метнулась в самую свалку и, сорвав с головы цветастый платок, швырнула его на землю. И в тот же миг затихли злобные крики, мечи и кинжалы были вложены в ножны, жаждущие мести вынуждены были отступить…

12

Жених Кичикбегим Мирза Мамед–хан прислал в Карабах за невестой своего родного брата. Ему наказано было удовлетворять любые требования нареченной, все делать, как она пожелает. Потрачено было великое множество золота. Самым торжественным образом прошло заключение брачного контракта, щедро одарено было все духовенство Шуши. Десять тысяч золотых и целый батман драгоценностей — «перване ганады»[24], которые положено было класть на брачный контракт для того, чтоб брак был незыблемым, нерасторжимым, чтоб невозможной казалась даже мысль о разводе.

Но когда дело дошло до приданого, которое давал за дочерью Ибрагим–хан, то перед великолепием его померкла даже тегеранская щедрость.

Комната, в которой обычно происходили приемы, забита была вещами, а старый слуга приносил все новые и новые. Каждую вещь он показывал толпившейся в комнате знати, а молла здешней махаллы делал соответствующую запись.

Огромный, в несколько аршин длиной список, написанный на плотной, с узорами бумаге, в свернутом виде — похож был на продолговатую подушку–мутаку.

Составление описи приданого отняло несколько часов. И не мудрено — ведь ничего не было забыто, от футляра для часов до пемзы — чистить пятки. Различные ковры, всех расцветок и всех размеров, посуда и чистокровные карабахские скакуны, белье, дорогие наряды, меха… Золотые вещи и драгоценности сложены были в инкрустированную перламутром шкатулку… Большинство драгоценностей невесты сделано было ювелирами Шуши; приданое составлено большей частью из того, что дал свадебный оброк: штуки лемберанской ткани, шелк из Агджабеди, ковровая ткань из Гюляблы… Омар–хан прислал из Аваристана дорогое оружие и отделанную серебром сбрую…

Наконец опись приданого была составлена, и свидетели приложили к ней свои печати.

Пока мужчины заняты были официальными делами, женщины готовились к тою. Невесту сводили в баню, поправили ей брови, покрасили хной руки. В должный час начался праздник. Празднество в доме невесты устраивалось только для женщин, мужской той должен был справляться в Тегеране, в доме мужа.

Под вечер на веранде дворца появились зурначи Гюляблы и Абдала. И сразу двор наполнила толпа. Ее поначалу составляли лишь слуги, те, что прислуживали ханским женам и их гостям. В стороне расположились человек пятьдесят сокольничих, на руках у них трепыхались соколы с колпачками на глазах; птичий клекот смешивался с веселым свадебным шумом.

Несколько нукеров взялись за руки, завели яллы. Верховодил в этом веселом танце старый дядька Кичикбегим. А народ все прибывал, валом валил на призывные завывания зурны. Танец закончился; стоявшие на веранде стали бросать в толпу монеты, а те, кто был во дворе, давя друг друга, бросились подбирать их.

До захода солнца продолжались подобные развлечения. Вечером начался праздник во дворце. В передней, почетной части зала, разместились женщины из ханской семьи — их было не меньше пятидесяти, по обе стороны от них жены и дочери городской знати. Горели сотни свечей, звучали сазы, пели певцы, и их нежные мелодии то печалили, то горячили кровь. Невеста, с головы до ног в белом, сидела среди подружек, печальная, отрешенная; особенно трогательные песни заставляли ее тяжело вздыхать, она вынимала из кармана свой тонкий платочек и утирала слезы… Подружки старались утешить Кичикбегим, но что были ей утешения?! Огромным неизбывным горем исполнено было сейчас все ее существо…

Начались выступления ашугов. Высоко держа свои изукрашенные перламутром сазы, прохаживались они из одного конца зала в другой, распевая баяты и пританцовывая. Песни их были о любви, о тоске, о разлуке и печально отдавались в сердцах. На невесту музыка действовала сейчас как–то странно: наполняла гордостью, давала силу и стойкость и в то же время рождала в душе нечто, что убивало и стойкость и силу, и грудь ее все чаще вздымалась от глубокого вздоха…

Начались танцы, гости повеселели. Поплыли в танце красавицы Карабаха. Легкими птичками порхали по коврам бархатные, шитые жемчугом башмачки. Томно прищуренные глаза, изящные движения нежных белых точеных рук, — от них невозможно было оторвать взора. Стоило одной девушке закончить, ее тут же сменяла другая, у каждой было свое особое обаяние, своя манера танцевать — это было воплощение красоты, чистоты, женственности.

Кичикбегим едва могла усидеть на месте, невесть откуда взявшаяся радость, изгнав из сердца тоску, звала ее на середину зала. Какой–то голос, шедший из глубины души, настойчиво твердил ей: «Иди! Танцуй!» К этому внутреннему зову присоединились другие голоса — голоса подруг. Две танцевавшие посреди зала девушки, скользя по ковру, приблизились к невесте, движениями тонких рук приглашая ее выйти на середину.

Кичикбегим встала. Все смолкли, устремив глаза на невесту. Дрожащей рукой коснулась она упавших на грудь кудрей, смуглые щеки ее раскраснелись. Невеста начала танцевать. Танцовщица в ней не уступала джигиту; каждое ее движение, трепетное и вдохновенное, исполнено было женственности и грации.

Танцем невесты закончилась первая часть празднества; теперь настала очередь шутов. Они танцевали «гювенк». Это был особый танец, требовавший огромного искусства; ноги в нем не участвовали, двигались лишь руки и плечи.

Но вот музыка смолкла, начались словесные состязания. Шуты проявили высокое умение, стараясь превзойти друг друга в острословии и находчивости.

Потом наступила очередь шута Наджафа. Изображая муллу, он навертел на голову огромную чалму, помощник его одет был простым ремесленником. Он подошел к «мулле», почтительно поклонился ему и попросил его разрешить одну задачу, связанную с вопросами веры.

— Вот какое у нас вышло сомнение. Стояли рядом кувшин масла и кувшин меда, и вдруг на полу между ними валяется дохлая мышь. Никак мы не можем разобраться: от меда она сдохла или от масла… Если от меда, мед надо выбросить, если от масла — масло. Скажи, мулла, как нам поступить, чтоб действие наше соответствовало шариату?

Наджаф — «мулла» солидно откашлялся.

— В священной книге сказано так: если возникнет сомнение насчет кувшинов, то следует приподнять гнусного грызуна, явившегося причиной сего недоумения, на уровень головы, поднести ко рту и пососать у него из под хвоста — если пойдет мед, значит он побывал в меду, если покажется масло — в масле. Таково будет решение, угодное шариату.

Женщины хохотали, Кичикбегим тоже покатывалась со смеху.

— Ахунд! — снова начал помощник шута. — Вот какая у меня трудность. Я просил аллаха о милости и дал обет: если все кончится благополучно, я пожертвую пять золотых сирому, голодному и нагому творению божию женского пола. Возьми эти пять золотых, — ибо кому, как не тебе могу я их доверить — отдай их какой–нибудь несчастной: нагой и сирой.

Наджаф взял деньги, дождался, пока проситель уйдет, потом достал из–под абы обезьянку, снял с нее курточку и штанишки и сказал:

— О ты, голозадое создание господне: ты нага и голодна, ибо утроба твоя пуста, — ты с утра не вкушала пищу! К тому же ты женского пола. Возьми же, о женщина, эти золотые, они предназначены тебе!