Ни океанов, ни морей (сборник) - Евгений Игоревич Алёхин

В журнале же в основном были записи ребят, бывших багажистов, двое из которых поднялись, а двое уволились. Теперь же я был пока единственным новым багажистом, и в ближайшие два дня обещали взять еще троих. Записи в журнале были такого типа:

«Из номера 405 оставили два чемодана в камере хранения. Один большой, с ним осторожнее. Сергей».

Но не все. Были и очень интересные для меня записи, например:

«Этот француз сегодня дал мне на чай 22 бакса. Я радостно схватил их и пошел от него скорее, но он нагнал меня, положил мне руку на плечо и сказал: Сори. Итс май. И с улыбкой забрал двадцатку, оставив мне, черт, 2 доллара. Саня».

Или:

«А мне один русский человек сегодня дал на чай 4 рубля 50 копеек. Когда-нибудь я скажу одному такому все, что думаю. В последний день работы… Рома».

И еще кто-то из них все время дописывал комментарий: «Забурел?!» Который, видимо, выражал силу впечатления от прочтенного послания.

И было одно душевное письмо, которое написал этот самый Рома перед тем как уволиться. Письмо я не буду пересказывать, поскольку это чужое произведение, которое можно поставить в ряд с некоторыми рассказами, случайно признанными классической литературой.

Ладно. Первыми были две пуэрториканки, возможно, лесбиянки, но приятные, несмотря на это. Хотя я гомофоб, я против пидорасов, я их просто не люблю и хочу, чтобы разврат исчез с лица земли.

Я оттащил пуэрториканкам чемодан и стал спускаться по лестнице. Я стеснялся стоять в ожидании чаевых с лыбой на лице, как Тим Рот. И через два этажа я почувствовал руку на плече. Это была более приятная рука, чем у мудака в метро.

— Итс фо ю.

И одна из пуэрториканок протянула мне деньги. Сто сорок рублей. Самые большие чаевые в моей жизни, вот что я вам скажу. Первые и самые крупные.

— Сэнк ю вэри мач! — ответил я и пошел на свое место.

Говоришь «багажист» — подразумеваешь «обезьянка в мундире». Говоришь «обезьянка в мундире» — подразумеваешь «багажист».

Потом я оттащил еще пару чемоданов, за которые не получил ни рубля. Старые подлые иностранцы. Потом-то Сигита мне объяснила. Они с ее мамой были богаты, когда Сигита была подростком, и разъезжали по заграницам. И всегда, говорила она, багажисты стояли в дверях и ждали чаевых.

Я пообедал. Не так вкусно, как я ожидал, но неплохо. Суп, толченая картошка с курицей, компот. Вонючий советский компот, и это пятизвездочная гостиница? Потом я стоял за этой подлой кафедрой, когда подошла Оксана и сказала:

— Женя, улыбайся. Улыбайся, Женя. Ты что, охуел? Ко мне заходил директор и сказал, что он, заходя сюда, поздоровался с тобой, а ты с ним — нет! Я не знаю, что делать. ЗДОРОВАЙСЯ СО ВСЕМИ… И почему ты не побрился?!

Сейчас я пошлю вас всех в жопу и уйду.

— Выпало из головы. Надо было напомнить.

— Может, я должна тебе напоминать мыться и чистить зубы?!

— Нет. Это я делаю автоматически. Есть привычка.

— Ты не смог догадаться, что надо побриться.

И я здоровался со всеми. В жопу. Если у вас осталась хотя бы частичка уважения ко мне, вы не правы. Иногда секретари просили меня с бумажкой подняться на пятый этаж, там женщина, которая называла меня ласточкой, ставила печать. Я спускался в подвал, там женщина, которая ничего мне не говорила, ставила печать, и я возвращался на свое место. Я лучше целый день бы ходил на пятый этаж и в подвал, там не надо улыбаться как кретину.

Успокойся, Женя. Ты же не хочешь опять ходить на массовки? Или ты хочешь пойти работать рабочим на сериал «Солдаты»? Уж лучше массовки. Массовки?

— А что вы снимаете тут?

— Сериал «Татьянин день».

— Татьянин день. А мы его три месяца смотрим. Так что, они поженятся?

— Я не знаю. У меня нет телевизора.

— Как — не знаете? Снимаетесь и не знаете?

— Ладно. Просто нам нельзя рассказывать. Но вам я скажу по секрету. Вы никому не расскажете? Тогда слушайте сюда. Он на самом деле изменяет ей, хотя они и женятся. Но потом она узнает, что у него есть любовник!

— ?!

Я играл в стольких вонючих сериалах, что поделом нассать мне в башмаки. Еще в передачах. Я был маньяком, который убил своих родителей и свою девушку ножом, а собачку кухонным молотком. Я убивал несуществующую собачку 35 дублей и получил за эту роль всего тысячу. Я был гопником, который поджег негра, и получил всего 1200! Я нищий человек. Теперь я багажист. Я червяк — разрежьте меня пополам, и будет 2 червяка.

Русская дала мне 10 рублей, и рабочий день закончился. Я выпил литровую банку Балтики 7 по дороге домой. Вкусно. Это реклама, вышлете мне денег, и я готов расхваливать любую отраву. Десять-пятнадцать тысяч рублей за лучшего писателя современности не такая большая цена, ведь правда? Нет, я не продамся, мне твои деньги не нужны! Они мне нужны.

Сигита расстелила мне, и я пытался спать. Я хотел спать, но не мог. Напиться? Не пей. Я промучился до восьми утра… Сигита спала. У меня уже начинались глюки. Меня абсолютно не волнует внешняя фабула, меня волнует только то, что в голове у багажиста. У одного — меня. Вот в чем дело. Я бы хотел, чтобы все это было вам известно, когда вы разбогатеете и будете думать, сколько дать на чай. Я разбудил Сигиту. Я спячу — две ночи без сна, какая работа? Меня еще не успели оформить. Ерунда.

Я разбудил ее и спросил:

— Ты обидишься, если я не пойду на работу?

Конечно, ведь ты должен тысячу Доктору Актеру, тысячу Теплыгину, три тысячи Стасу Иванову. Конечно, мне будет обидно.

— Я не обижусь. Это твое дело.

— Правда?

— Правда, не обижусь. Спи, пожалуйста.

Прости меня. Я не выдержу этого. Потом к нам постучала Сигитина мама:

— Женя! Ты почему не встаешь?! Тебе же на рраааббоооттууу, — я расслышал это слово, как будто бабину замедлили раза в четыре относительно нормальной скорости.

— Мама! Он сегодня не выйдет! — сказала Сигита.

— Ты очень добрая, — сказал я.

Слишком длинным был тот единственный день, в который я работал. Я уснул в один момент, как только перестал быть рабочим человеком.