Гримёр и муза - Леонид Латынин

часто и еще радовались своей власти, как будто сами так же не были зависимы от Таможенника, и никогда не могли понять «за что», когда приходил их черед. Муза, не торопясь, посмотрела на пульт. Последняя передача «Бессмертных».

— Будете смотреть одна и поставите свой знак.

Ага, вот и причина: боится. А чего боится? Это же не первая передача. Что-то изменилось в Городе? Ну он-то откуда это знает? Никакой информации ни у кого нет. Информации нет, но… Вот в этом «но» — вся разгадка, и Директор уже чувствует. Ну и черт с ним, пусть боится. На уровне Директора у нее не было проблем и не было никаких сомнений. Все, что могло случиться, могло случиться только с Гримером, следовательно, и с ней, но не по поводу неудачной передачи.

XVI

Клавиш вниз; третий, девятый, второй. И сразу речь: «Напоминаем содержание предыдущих серий.

В одном из районов мира, оторванном от основного континента, Бессмертье стало нормой и формой жизни. Решением Главного Совета решено было сохранить количество населения в пределах десяти тысяч человек. Всех женщин, способных рожать, уничтожили. Остались те, кто больше никогда не помышлял о грехе, десять тысяч бессмертных стали жить, наслаждаясь тем, что было создано ими и что окружало их. Так прошло несколько столетий. И вот люди поняли, что они уродливы, стары, безобразны; слабы, чудовищны и бессмысленны их жизни. И решением Главного Совета было решено за счет добровольцев, согласившихся уйти из жизни, освободить место новому поколению, произвести на свет Божий детей, чтобы жизнь сдвинулась с мертвой точки.

И, о чудо, в самом глухом месте района была обнаружена девочка, самая последняя в семье. Все семейство умерло, и она жила одна. Ей было лет шестнадцать. Не одно поколение рода охраняло этот крохотный ручеек жизни, минуя списки, минуя бессмертных наблюдателей. И она была найдена и приведена на Совет. Ей объяснили, зачем она нужна. Каковы ее обязанности. Ей показали видеозапись, как она должна была вести себя. И она почувствовала в себе желание. И были выделены десять самых молодых бессмертных, в возрасте примерно до тысячи лет».

Вступительный текст кончился. Муза остановила запись.

Простучала свой знак быстро и привычно, затем знак хранилища, затем знак соединения. Готово. На пульте зажглась зеленая лампа.

Завтра эту серию увидит весь Город.

Чиста ли запись? Все ли смонтировано правильно? Однажды был такой случай. В «Бессмертных» вмонтировали хронику выбора Главной пары… Уход был назначен сразу всем Музиным коллегам. После этого было большое передвижение. И только ее, Музы, не коснулись и этот Уход, и это передвижение. Она была парой Гримера, у нее было имя.

Внимание.

Перед ней выросли люди. Они были приятны на вид, таких одежд не носили в Городе.

И был сумрак. И был час. Легкие, белые, льющиеся одежды были свалены в кучу. Все встали, сгрудились, тела людей были тощи, дряблы, безобразны, но чисто вымыты, и от них пахло приятно. Тела давно облысели, все было как у младенцев: наружу, невинно, бесполо. И даже в сумраке, видя это, было страшно и горько за человека. И была она. И легла она, красивая, нежная, юная…

И открыла ноги свои, и подняла рубаху, похожую на рубаху женщины из Города. «Зачем это? — подумала Муза. — И так все понятно. Это лишнее». Она остановила запись. Вырезала рубаху.

Опять кольцо мужчин. И она.

И, опираясь на посох, подошел один. И вздрогнула она, и повернулась к нему, и протянула руки. Он потрогал посохом ее руки, плечи, грудь, живот и отошел. Она сжалась. Подошли остальные — опираясь на посохи, и вдруг, отбросив их, упали на нее все вместе, разом, корчась и извиваясь. И тут кончился сумрак, и ослепило всех светом ярко и бешено. И перестали быть тела полусмутны, и вспыхнула сначала ее розовая кожа, а потом и их тела – желтые, иссохшие, испещренные синими жилами, и смешалось это чудовище, завертелось, застонало.

Муза посмотрела на шкалу: десять баллов отвращения к иной жизни. Довольно, — это почти предел, какой может вынести человек.

Чудовище стонало, корчилось — так черви, облепив свежую кость, спешат, копошатся, извиваются.

Но стрелка задрожала и поползла за красную черту к одиннадцати… Муза остановила запись. Закрыла лицо руками. Она плакала: «Не хочу бессмертия, не хочу, не хочу. Господи, какое счастье, что есть день Ухода, какое счастье, что все это кончается, какое счастье, что мое тело молодо, что я могу видеть себя и любить себя…»

Но надо было продолжать работу. Ей стало жалко тех, кто будет смотреть сегодняшнюю серию. Она вырезала часть записи. Успокоилась. В конце концов, это работа. Со своей задачей Муза справилась. Насилия не было, она это сделала искренне, добровольно. Каждый должен быть уверен — то, что он делает, либо прекрасно, либо справедливо. Сделанное ею было, бесспорно, справедливо — по крайней мере, так думала Муза, которая сама лепила каждую сцену, каждый жест и знала секрет воздействия и приемы убеждения, и все же она была сейчас убеждена в справедливости своей работы и для нее было истиной, что бессмертие — кощунство.

Правда лишь то, во что мы верим, даже если мы всего лишь придумали эту правду.

Она приложила ладони к щекам, насухо вытерла слезы и опять включила запись. Пожалуй, эта серия лучшая, предыдущие давали не более трех-четырех баллов омерзения… А это предел. Она уже почти не смотрела душой на неподвижное растерзанное тело девочки, на валяющиеся вокруг скрюченные беспомощные скелеты, обтянутые желтой кожей, она смотрела профессионально. Они останутся живы, эти старики. Результат этой свалки — мерзость, потому что они давно перестали быть способны исторгнуть семя и омолодить жизнь. Муза посмотрела на индикатор: все те же одиннадцать баллов. Вырезала скорченного старика, валяющегося с запрокинутой, задранной вверх головой, с бельмом на левом глазу, сжимающего клок рыжих волос синей рукой. Чуть убавила свет, проверила по индикатору. Точно десять баллов. Достаточно. Хорошая работа, даже удачная. Если б она не была Музой, можно было бы и ждать поощрения. А так она выше всех возможных форм поощрения — у нее имя.

Проверила контрольных зрителей. Девять — одиннадцать баллов. Норма. Город сегодня еще раз убедится в гуманности своего закона. Уход — высшая форма справедливости. Как разумна эта мера. Я думаю, если б каждый так же был убежден в совершенстве и разумности мира, который его окружает, сколько бы истинного счастья испытал за свою жизнь.

XVII

А вот Великий Гример может вполне обойтись и