Римская империя. Рассказы о повседневной жизни - Коллектив авторов

и съестные лавки, которые уже с раннего утра заражали воздух в городе чадом жареного луку, чесноку и пригорелого масла. Здесь с наслаждением глотали толпы ремесленников свою обычную порцию полбяной каши, бобов, чечевицы или капусты, обильно сдобренной чесноком и луком, вприкуску с тяжелым «плебейским» хлебом, купленным тут же в соседней булочной. Большинство римлян были невольными вегетарианцами – ибо мясная пища была не по карману бедняку, жившему на несколько ассов в день. «Целые стога сена наши повара кладут в кастрюли и из обедающих делают каких-то быков, – шутил комик Плавт, – такую траву, что скот отказывается есть, ест теперь человек». Но зато широким потоком, разгоняя усталость и мысли о безысходной нужде, лилось дешевое местное вино.

Иные же из ремесленников, подчистившись и приодевшись, возбужденные радостным ожиданием, спешили в свои «коллегии» – рабочие союзы и братства, в которые, по преданию, еще со времен «святого» царя Нумы привыкли объединяться римские ремесленники. Оружейники собирались в небольшом загородном павильоне, построенном над братскою могилой, с террасой и небольшим садиком. «Молю вас, товарищи, – велел им написать над своей могилой один из умерших братьев, завещая все свое имущество в пользу коллегии, – почтите жертвой и трапезой память мою: в третий день мартовских ид – день рождения моего, в родительскую неделю, в день праздника розы». Зажиточным кожевникам выставлял угощение их вновь избранный «магистр» (председатель), и они сходились в своем красивом цеховом доме – «схоле», уютно обставленном мебелью, статуями и картинами: часть этого они купили сами на общие взносы, часть была подарена богатым патроном. А там в простых подвалах, уставленных самодельными столами и лавками, собирались сукновалы, лоскутники, каменщики и плотники, обсуждали свои дела, выбирали «квесторов» для заведования общей кассой или в складчину шумно справляли пирушкой праздник сельского бога Сильвана – своего покровителя, ибо простые римляне всегда с любовью вспоминали свою деревню. Наконец, старыми подгородними каменоломнями, где все стены были испещрены «голубиными гнездами», т. е. круглыми дырами с пеплом умерших в глиняных кувшинах – «этими общими могилами горемычного люда», довольствовалась для своих собраний и совсем мелкая рабочая братия. Но везде оживленно и радостно было в товарищеском кругу, и даже бедняк на время переставал себя чувствовать «подлой мастеровщиной» – как презрительно называл рабочий люд друживший с нобилями оратор Цицерон.

Однако беседа о делах часто принимала тревожный характер. Начинали раздаваться обычные в Риме жалобы: «дорога убогая квартира, и дорог не насыщающий обед»; «откуда возьмутся у тебя деньги на покупку плаща, на плату за темную конуру» (поэт Марциал). Иногда же в собрании вдруг являлся какой-нибудь народный вождь и горячей речью еще более разжигал у собравшихся глубоко затаенную скорбь о своем угнетенном положении. «С тех пор как государство обратилось в достояние немногочисленной клики могущественных людей, все цари и властелины, народы и племена стали их вечными данниками. А мы все, не причастные к их кругу, в их глазах – бесправная и презренная чернь! Мы обратились в рабов таких господь, которые сами бы дрожали перед нами, если бы государство было устроено нормально… В самом деле, кто же может вынести, если только у него сердце настоящего мужчины, чтобы они купались в избытке богатства, швыряя деньги на застраивание моря зданиями или на выравнивание гор, а мы нуждались на средствах на самое необходимое! Они нагромождают дворец на дворец – а у нас даже нет собственного угла! Они скупают картины, статуи, серебряную посуду; не успев достроить одних палат, разрушают их, чтобы выстроить новые, а у нас дома – одна нищета, вне дома – только долги! Пробудитесь же! Смотрите, желанная свобода пришла и с нею богатство, почет и слава!»[3] Аплодисменты и крики гремели в ответ оратору, и выносилось бурное постановление: закрыть на завтра свои мастерские и лавки и всем идти под предводительством своих «декурионов» (десятских) на форум, на народную сходку, поддерживать нужный народу закон.

Возбужденный и встревоженный шел к себе вечером домой бедняк-ремесленник, иногда подымаясь в свою каморку «под черепицы» на 200 ступеней по открытой, без перил, лестнице громадного «острова». Но и тут еще долго ему не давал забыться сном неугомонный шум Вечного города – стук начавших разъезжать по городу телег и крики запоздалого пешехода, которого обирали лихие люди или «ради шутки» прижгли своими факелами рабы, провожавшие с пирушки какого-нибудь молодого нобиля.

«Темные люди» Рима I века

А. Васютинский

I. «Дробители»[4] (81–80 гг. до P.X.)

Победоносный Люций Корнелий Сулла осаждал неприступные Волатерры, где отчаянно сопротивлялись последние марианцы… Горе было тем, кто был в близких отношениях с побежденными! Хорошо чувствовали себя лишь люди, умевшие приспособиться к гордому победителю: они не упускали удобного случая посчитаться с личными недругами и обогатиться на их счет. Но простому, бесхитростному гражданину нередко грозила потеря всего, даже тогда, когда он хотел остаться в стороне от партийных смут, раздиравших римскую республику.

В такое трудное время жил в маленьком городке Америи (в Умбрии), верст за восемьдесят от Рима, немолодой человек Секст Росций. Жил он обычной жизнью маленького, незаметно трудящегося человека. С юных лет помнил он себя всегда на работе под началом сурового, взыскательного отца, тоже носившего имя Секста Росция. Секст Росций-старший сумел извлечь выгоду из смутных времен: он выгодно скупал земли в Умбрии, и у него скопилось там в разных местах до тринадцати имений; иные из них прилегали к самому Тибру и отличались большой доходностью. В это беспокойное время старик успел заручиться покровительством влиятельных сенаторов: хитрый, оборотливый делец, он всегда имел наготове деньги для своих милостивцев и покровителей, чтобы ссудить их в трудную минуту. Осторожный, вкрадчиво-почтительный, искательный и услужливый старый хлопотун был хорошо известен и Цецилиям Метеллам, и Валериям, и Сервилиям, и Сципионам[5]. Сгибаясь вперегиб перед влиятельной знатью, он делал вид, что всей душой предан ее делу, но зато дома вел себя настоящим диктатором. Старуха-жена и два взрослых сына трепетали одного его взгляда. И наш Секст, младший, никогда не выходил из повиновения старику. Уже засеребрилась его коротко остриженная голова, а участь его мало изменилась. Крепко сложенный, угловатый, с низким лбом, на котором резко выдавались надбровные дуги, с крупным толстым носом на обветренном красноватом лице, этот высокий малый покрывался потом и мучительно терялся в присутствии старика-отца, одетого с претензией на столичный лоск и моду, умевшего щегольнуть греческой фразою, подхваченной на лету в доме знатного милостивца. Секст-младший чувствовал себя на своем месте лишь в поле среди