Полина - Александр Дюма

«О! Боже меня сохрани!.. Но откуда же взялась ревность вашего мужа, потому что только ревность могла довести его до злодейства?»

«Послушайте, Альфред, когда-нибудь я должна была открыть вам эту страшную тайну: вы имеете право знать ее. Сегодня вечером вы ее узнаете; сегодня вечером вы прочтете в душе моей; сегодня вечером вы будете располагать более нежели моей жизнью — будете располагать моей честью и честью моей семьи; но с одним условием…»

«Каким? Говорите: я принимаю его заранее».

«Вы не будете больше говорить мне о своей любви, а я обещаю вам не забывать, что вы меня любите».

Она протянула мне руку, и я поцеловал ее с благоговейной почтительностью.

«Садитесь, — сказала она, — и не будем говорить об этом до вечера… Но что вы сегодня делали?»

«Я искал небольшой домик, очень простой и очень уединенный, в котором вы были бы свободны, были бы полной хозяйкой, потому что вам нельзя оставаться в гостинице».

«И вы нашли его?»

«Да! На Пикадилли. Если хотите, мы поедем посмотреть его после завтрака».

«Берите же вашу чашку».

Мы выпили чаю, сели в карету и поехали осмотреть наш дом.

Он был невелик, с зелеными жалюзи, с садом, полным цветов, настоящий английский дом в три этажа. В нижнем были общие комнаты. Второй этаж предназначался для Полины, а третий — для меня.

Мы вошли в ее покои; они состояли из передней, гостиной, спальни, будуара и кабинета, в котором было все, что нужно для музыки и рисования. Я открыл шкафы: в них уже лежало белье.

«Что это?» — спросила Полина.

«Когда вы поступите в пансион, — отвечал я, — вам понадобится это белье. Оно помечено вашими инициалами “П” и “Н”: “Полина де Нерваль”».

«Благодарю, брат мой», — сказала она, пожимая мне руку.

В первый раз она назвала меня этим именем после нашего объяснения, но теперь я не испытывал боли.

Мы вошли в спальню; на постели лежали две шляпки, присланные модисткой и сделанные по последней парижской моде, и простая кашемировая шаль.

«Альфред! — сказала мне графиня, заметив их. — Мне следовало бы одной войти сюда и найти все эти вещи. Мне стыдно, что я заставила вас столько хлопотать о себе… Я не знаю, прилично ли это, если я приму ваши подарки…»

«Вы отдадите мне деньги за все это, когда получите плату за свои уроки, — прервал я ее, улыбаясь. — Брат может ссужать сестру».

«Брат может даже дарить ей что-нибудь, если он богаче ее, и в этом случае тот, кто дарит, счастлив».

«О! Вы правы! — обрадовался я. — Ни один порыв нежности моего сердца от вас не ускользает… Благодарю… благодарю…»

Потом мы прошли в кабинет. На фортепьяно лежали новейшие романсы госпожи Дюшанж, Лабарра и Плантада, самые модные отрывки из опер Беллини, Мейербера и Россини. Полина раскрыла одну тетрадь и глубоко задумалась.

«Что с вами?» — спросил я, увидев, что глаза ее остановились на одной странице и она словно забыла о моем присутствии.

«Как это странно, — прошептала она, отвечая и на свою мысль и на мой вопрос, — прошло не более недели с тех пор, как я пела этот самый романс у графини М.; тогда у меня были семья, имя, положение. Прошло несколько дней, и ничего этого уже нет…»

Она побледнела и скорее упала, чем села в кресло. Можно было подумать, что она умирает. Я подошел к ней; она закрыла глаза; я понял, что она погружена в воспоминания. Я сел возле нее и, положив ее голову на свое плечо, сказал:

«Бедная сестра!..»

Тогда она начала плакать; но на этот раз без конвульсий, без рыданий; это были слезы грустные и беззвучные — слезы, которые приносят облегчение, которым следует дать полную волю. Через минуту она открыла глаза и улыбнулась.

«Благодарю вас, — сказала она, — что вы дали мне поплакать».

«Я не ревную больше», — произнес я.

Она поднялась.

«Есть ли здесь третий этаж?» — спросила она.

«Да, и расположен так же, как и этот».

«Будет ли он занят?»

«Это вы решите».

«Надо принять со всей ответственностью то положение, в которое поставила нас судьба. В глазах общества вы мой брат и, естественно, должны жить в одном доме со мной; ведь все сочли бы странным, если бы вы стали жить в другом месте. Эти комнаты будут ваши. Пойдемте в сад».

Это был зеленый ковер с клумбами цветов. Мы обошли его два-три раза по песчаной аллее, потом Полина подошла к кустам роз и набрала букет.

«Посмотрите на эти бедные розы, — сказала она, возвратившись, — как они бледны и почти без запаха. Не правда ли, у них вид изгнанников, томящихся по своей родине? Мне кажется, они тоже имеют понятие о том, что называется отечеством, и страдают».

«Вы ошибаетесь, — сказал я, — эти цветы здесь родились, и здешний воздух им привычен; это дети туманов, а не росы, и более яркое солнце сожгло бы их. Впрочем, они созданы для украшения белокурых волос и будут в гармонии с матовым цветом лица дочерей Севера. Для вас, для ваших черных волос нужны те пламенные розы, что цветут в Испании. Мы поедем туда за ними, когда вы захотите».

Полина печально улыбнулась.

«Да, — сказала она, — в Испанию… в Швейцарию… в Италию… куда угодно… исключая Францию…»

Потом она продолжала идти, не говоря более ни слова, машинально обрывая лепестки роз и бросая их на дорожку.

«Но неужели вы навсегда потеряли надежду туда возвратиться?» — спросил я.

«Разве я не умерла?»

«Но переменив имя…»

«Надо переменить и лицо».

«Итак, это ужасная тайна?»

«Это медаль с двумя сторонами, у которой с одной стороны — яд, а с другой — эшафот. Я должна открыть вам все, и чем скорее, тем лучше. Но расскажите мне прежде, каким чудом Провидение послало вас ко мне?»

Мы сели на скамью под великолепным платаном, закрывавшим своей вершиной часть сада. Начал я свою повесть с самого приезда в Трувиль: рассказал ей, как был застигнут бурей и выброшен на берег; как, отыскивая убежище, набрел на развалины аббатства; как, разбуженный шумом закрывшейся двери, увидел человека, выходившего из подземелья; как этот человек зарыл что-то под могильным камнем и как я заподозрил тайну, которую решил разгадать, потом рассказал ей о путешествии в Див, о полученной там роковой новости, об отчаянном намерении увидеть ее, Полину, еще раз; об удивлении своем и радости, когда узнал под смертным саваном другую женщину; наконец, о ночном путешествии, о ключе под камнем, о входе в подземелье, о счастье и радости, испытанных мной, когда я нашел ее. Я поведал ей все это с выражением, говорившим о моей любви больше, чем могли бы сказать самые пылкие признания. Я был счастлив и вознагражден тем, как она слушала меня, и видел, что этот страстный рассказ передал ей мое волнение и что какие-то из моих слов украдкой проникли в ее сердце. Когда я закончил, она взяла мою руку, пожала ее, не говоря ни слова, и некоторое время смотрела на меня с чувством ангельской признательности. Потом она прервала молчание: