Насвистывая в темноте - Лесли Каген

Глава 11

Почти каждую среду нынешнего лета мы с Тру (это имя — сокращение от «Трубача», а вовсе не от «Труди», как все воображают) навещали миссис Галецки. По правде если, то Тру зовут Маргарет, но наш папа (перед тем как погибнуть) назвал ее Юный Трубач, потому что она не заплакала, а загудела, как труба, когда наступила на ржавый гвоздь на заднем дворе у Эмберсонов, после чего ей сделали укол. Так она стала Трубачом, а потом и Тру, для краткости. А я иногда называю ее Тру-Гений, потому что она очень-очень умная, ей еще и семи не было, а она уже знала столицы всех штатов до единого. Так вот, мы с Тру почти каждую среду ходим к миссис Галецки, помогать Этель. Я читаю миссис Галецки книжку, когда Этель усадит ее в кресло-каталку и выкатит на закрытую веранду позади дома, потому что миссис Галецки нравится глядеть на дикую яблоню во дворе. Голова у нее вечно дергается, но ум все равно острый, вовсе не как у нашей бабушки, у которой затвердели артерии, так что она даже заставляла звать себя «Бабуся Мария Антуанетта». Она была мамой моего папы. Оба наших дедушки уже умерли. Наша мама тоже умирает. Мы с Тру ходим навестить нашу другую бабушку на 59-й улице, приносим ей бутылочки с содовой и выжимаем насухо ее нижнее белье и носки дядюшки Пола. Дядюшка Пол повредился умом из-за того, что его мозг здорово пострадал, и ему приходится жить с бабулей, чтобы она могла за ним присматривать. А вот еще одно благое дело: я написала письмо маме. Детей в больницу не пускают, так что мне придется отправить письмо по почте, но у меня нет денег на марку, поэтому письмо я пока не отправила. Письмо мое такое:

Дорогая мамочка,

как ты себя чувствуешь? Тут у нас происходит много разного. Папа просил передать, что он тебя прощает. Я по тебе скучаю. Пожалуйста, вернись домой.

Ваша во Христе,

твоя дочка

На том я и бросила писать сочинение, потому что Тру вышла из ванной, а Нелл заявилась, распространяя вокруг запах, прямо как та пивоварня у Окружного стадиона, где мы с папой перед началом бейсбольных матчей пели песню «Знамя, усыпанное звездами»[10].

Нелл встала в дверях нашей комнаты, привалилась к косяку и начала:

— И где вас обеих весь день носило? Я только что наткнулась на Холла, он заворачивал за угол, бешеный как бык и пьяный в стельку.

Голос у Нелл хриплый такой, наверное, от ее папы достался ей.

Тру натянула простыню на голову и завопила:

— Да заткнись ты, Нелл! Не видишь, что ли, у нас тихий час?

Нелл споткнулась по пути к кровати, пнула ее и попыталась дотянуться до Тру, которая спала у стенки.

— Черт тебя дери, Тру О’Мэлли, тебя и твой дерзкий язык.

— Да пошла ты! — ответила Тру сквозь простыню. — Ты просто фуфло, фуфло, фуфло, фуфло. — Этому словечку она совсем недавно научилась у Быстрюги Сьюзи и была от него без ума, как и от любых слов, что начинались с буквы «ф».

Нелл колотила по простыне, а Тру только все смеялась, и тогда Нелл сдалась и стукнула меня, потому что я ближе.

— Это небольшой подарочек твоей сестре, уж будь добра, передай ей от меня, дорогая Салли. И кстати говоря, тупая твоя черепушка, — она вонзила в мое плечо острые красные ноготки, — актера зовут не Эрл Флинн, а Эррол Флинн.

Тут Нелл, пошатываясь, убрела прочь и с такой силой хлопнула дверью, что распятие над нашей кроватью загрохотало скоростным поездом.

— Во зануда, — хихикнула Тру из-под простыни.

Я прижала ладонь туда, где должен был находиться ее рот:

— Тсс…

Холл уже дошел до нашего крыльца. Распевая песню. Падая. И снова поднимаясь. Я забралась к Тру под простыню. С минуту все было тихо, и я уж решила, что он вырубился, так что отняла руку ото рта Тру, но тут Холл вломился в дверь на верхней площадке, наткнулся на пианино и заорал: «Мать твою!..» А потом оперся о клавиши там, где низкие звуки, и по дому прогремел жуткий аккорд, у меня даже уши заложило.

А Холл уже пробирался через гостиную. Вот заскрипели половицы в столовой. Я слышала, как он шепотом ругается, поет и пинает все, что на пути попадется. А потом вдруг стало тихо. Холл стоял в дверях и таращился в нашу комнату. Совсем как Нелл недавно. Я почуяла пивной дух. Тру нащупала мою ладонь и сжала что есть мочи.

— Где вас обеих черти носили? — рявкнул Холл.

Я быстро накрыла пальцами губы Тру, чтоб та поняла: отвечать не надо.

И тогда Холл снова затянул песню:

— Девяносто девять бутылок на стене… Девяносто девять бутылочек пива! Берется одна, пьется до дна… Так-так-так, кто это у нас здесь? — Тут он рывком стащил простыню. А на нас ничего, кроме трусов, и не надето.

Он дышал в темноте, словно всю дорогу за ним кто-то гнался, а мы не решались шевельнуться или хотя бы открыть глаза, пока Тру наконец не заговорила:

— Мы спим, Холл. Уходи, не приставай.

Холл потянулся надо мной и одной ручищей выдернул Тру из постели.

Бутылку из-под пива он бросил на пол, и та крутилась и крутилась на половицах. Холл притиснул Тру к стене и держал так, словно собирался подвесить на гвоздь, как картину.

— Чего сказала? — промычал он.

Тру показала ему язык, и Холл как завопит: «А ну не смей!..» Оторвал ее от стены и прихлопнул обратно. Я поняла: если Холла сейчас же не остановить, он сделает Тру по-настоящему больно. Я и прежде видала пьяного Холла в похожем настроении, он тогда расквасил губу мистеру Хопкинсу, бывшему нашему соседу, да еще и пнул его, когда тот упал.

— Холл? — тихо позвала я, свешивая ноги с кровати.

Он не ответил, только засопел громче.

— Девяносто девять бутылок на стене… — запела я.

А Холл почти прижался лицом к лицу Тру и заорал:

— Здесь нет твоей матери, так что защищать тебя некому. Еще раз заговоришь со мной таким тоном — всю душу из тебя вытряхну, неделю ходить не сможешь, ты, маленькая…

— Отпусти меня сейчас же, фуф…

— Девяносто девять бутылок на стене! — завопила я, только бы Холл не расслышал ответа Тру. — Девяносто девять бутылочек пива! Берется одна, пьется до дна, сколько осталось их на стене? — Не спуская с него глаз, я нашарила ночную рубашку, которая валялась у кровати. — Холл…

Он позволил Тру сползти на пол, будто напрочь забыл про нее, и затянул:

— Девяносто восемь бутылок на стене…

Я взяла Холла за руку и повела по коридору в гостиную. И мы вдвоем распевали эту глупую песню, пока не дошли до восьмидесяти восьми бутылок, и тогда Холл захрапел на нашем красно-коричневом диване.

Когда я попятилась к двери, Тру сидела на стульчике у пианино. С одним из маминых разделочных ножей в руке.

Глава 12

Лучше магазина, чем «Файв энд Дайм» Кенфилда, нет во всем мире. Там даже пахло приятно из-за ящика со стеклянным окошечком, где лежали всякие-всякие конфеты — и маленькие бутылочки с вкусной красной жидкостью внутри, и цветные пуговки зефира, и тянучки «Би-Би Батс» на палочках, а сбоку стоял маленький автомат, который весь день напролет делал свежий попкорн.

Деревянные полы там волнисто-рыжие, а прилавки небольшие, зато набиты товаром, который миссис Кенфилд, похоже, собирала долгие годы, чтобы потом продавать людям. Во всей семье Кенфилдов она самый приятный человек. Хотя Дотти, наверное, тоже была довольно приятная, пока не растворилась в воздухе. Вот мистер Кенфилд, он угрюмый. Мама говорила, он такой потому, что так и не оправился после происшествия с Дотти. А когда я спросила, между прочим так, а что стряслось с Дотти, мама одарила меня своим взглядом «ну, и кто наделал на ковер?» и велела не совать мой нос в чужой вопрос.

В магазине Кенфилда был даже отдел с домашними животными, где мы с Тру однажды купили черепашку, которую назвали Элмер, а еще там продавались семена для садоводов, и карандаши, и брусочки мыла «Айвори». Все дамы в районе приходили за покупками в «Файв энд Дайм» прямо в бигудях, чтобы понравиться своим мужьям, когда те придут домой с завода, так что магазин порой напоминал салон красоты.

Мы прошли вдоль третьей стойки и отыскали коробки «Клинекса», составленные одна на другую. Моя сестра глядела в оба, и стоило миссис Кенфилд отвлечься на миссис Плотч, чтобы помочь той выбрать новые прихватки для кухни, Тру сунула три коробки под майку, и мы выскользнули через заднюю дверь, которая хлопнула достаточно громко, чтобы миссис Кенфилд заметила и крикнула вслед:

— Надеюсь, вашей маме уже лучше!

Когда мы выбежали на аллею, во мне зашевелилась совесть.

— Надо отнести их обратно, — сказала я. — Нехорошо брать чужое.

— Ох, да брось ты! Тоже мне паинька. «Клинекс» — это нам за то, что наша мама, наверное, умирает. Утешительный приз, такой дают женщинам в телевикторинах, которые Хелен смотрела, пока гладила. Помнишь?