Это просто цирк какой-то! - Лора Радзиевская

Моднейшие красные босоножки на огромной деревянной платформе, детище умельцев из обувного кооператива славного Еревана, пришлось сменить на открытые раздолбанные шлепки – так болели стопы. Представления я работала с трудом: в манеж ведь не выйдешь в роскошном платье и в говнодавах, а каблуки причиняли сильную боль. До судорог. Но я была готова терпеть и худшее.

А пока что старый коверный и бывшая наездница продолжали мазать мои разбитые кольцами и булавами ладошки то самодельной заживляющей мазью на травах, то чудодейственным «цыганским» бальзамом, рассказывали любимые цирковые истории, по очереди бинтовали мне перед репетициями слабый от природы голеностоп. Кто-то из них всегда ставил сразу за форгангом раздолбанные любимые шлепки, чтоб в антракте я могла на полчаса снять с горящих ног концертные туфли на каблуке и дать многострадальному, но уже почти соответствующему требованиям Ковбоя подъему отдых.

А еще они учили улыбаться во всю пасть, даже когда больно. Особенно когда больно.

7. Тот, кто упал с пня

С чистой совестью могу сказать: я себя не жалела, вкалывала честно и с опережением графика, который составил и тщательно записал в красную общую тетрадку жестокосердный мой руководитель Ковбой. Пока однажды на репетиции икроножную мышцу не свело судорогой так, что я рухнула на манеж как подкошенная. А спазм пополз выше колена и сотнями острых железных клыков впился в бедро.

– Стоп. Перебор, запалилась ты, подруга, нельзя так. Придется идти на поклон к Яковлевичу, – кое-как размяв мою окаменевшую ногу и разогнув скрюченные пальцы, сказал Витька. Передал меня, беспомощно валявшуюся на манежном ковре, в добрые руки Фиры Моисеевны и убежал куда-то. А когда вернулся, за ним шел высокий, очень широкоплечий человек с удивительно спокойным лицом и абсолютно седым ежиком густых волос. Я видела седого человека всего несколько раз за эти месяцы, он жил в большом белом вагончике (остальные были цветные: мой, например, желтенький, Витькин и Сашкин – голубой), который стоял чуть отдельно от других, за конюшней. На двери было написано: «Олег Таймень». И все.

Семья староверов в поселке на самой границе с тайгой…

Хакасы, тувинцы, монголы, буряты, таежная охота с двенадцати лет, младший сын в «родове» Тайменей. Его мать, оставшаяся вдовой с пятью детьми (муж, вернувшись с фронта, прожил всего три года), родила Олега от приезжего политического. Их много, ссыльных, было в начале пятидесятых в том суровом краю. Кто был отец и куда он делся, мать так никогда сыну и не рассказала. Только очень внимательно слушала столичные радиопередачи, особенно когда началось разоблачение культа личности и по радио зачитывали списки реабилитированных – как будто ждала, что услышит знакомую фамилию. И однажды услышала: очень обрадовалась, достала из подпола разносолы, велела старшему сыну заколоть порося, собрала соседей, даже выпила настойки на лимоннике, пела потом с бабами глубоким и сильным голосом «Вот кто-то с горочки спустился», пела и плакала.

Мать, Василиса Акимовна, была костоправкой и повитухой в девятом поколении – все женщины их рода принимали младенцев у баб и приплод у скотины, вправляли кости и позвонки, возвращали на нужное место внутренности после родовых неприятностей и руками могли «вылепить» головку младенчика, если повитуха звала помочь при сложном случае. Три брата и две сестры оказались «неспроможными» к целительству, а вот младшенький, Олег, впервые «достал пуп» в четырнадцать лет. Василиса Акимовна тогда лежала, надорвав спину: тянула из кобылы крупного жеребенка, да и повредила мышцы, а тут привезли из дальнего лесного поселения хворую женщину, сын с мужем волоком втащили страдалицу в избу и положили прямо на пол в горнице. Что было делать? Не отправлять же назад – помрет. Мать смотрела и говорила, что делать, а Олежка «работал» испуганную, зареванную бабу. И получилось ведь, вправил все, что выпало и сдвинулось, на своих ногах ушла, только чуть прихрамывая и держась за живот.

Так с тех пор уже почти сорок лет и работал Олег Яковлевич с людскими хворями. Учился в Китае, у тувинских шаманов учился, у слепых массажистов в Кисловодске учился и не боялся произнести не очень понятные, но признанные антинаучными в советское время слова «мануальщик» и «остеопат». А себя называл просто костоправом.

Потом я часто наблюдала, как каждый день идут к нему люди. Цирковые – само собой, Олег Яковлевич получал у директора Барского зарплату штатного массажиста, но ведь и местные жители в каждом городе прознавали о нем каким-то образом. Тут же начиналось паломничество, тихие толпы собирались прямо с утра и безропотно стояли за забором циркового городка до вечера. Он не всех брал, отбирал по ведомым только ему критериям. На час-полтора страдальцы скрывались в его вагончике и выходили оттуда с ДРУГИМИ лицами. Некоторых выносили родственники, и они лежали на жесткой кушетке у ступенек вагончика Тайменя. А одна очень бледная женщина с несчастными глазами все руку ему порывалась поцеловать. Олег, красный как рак, вырывал руку и бормотал: «Чо так-то, девка… Чо уж… Не надо, чо…» Говор этот непередаваемый, впервые тогда услышанный, мне нравился прямо до обомления: Олег Яковлевич катал на языке слова, как округлые камешки, ударения ставил странно, «чокал», «окал», славно так говорил.

Он починил мне голеностоп всего за четыре сеанса (судороги тоже прекратились и вернулись только через двадцать лет), но за это время мы успели подружиться. Однажды вечером сидели на конюшне, а дрессировщица собак Алдона шла мимо в окружении своих замечательных псов. Таймень посмотрел вслед своре:

– Вот, к примеру, эти лохматые, гляди-тко, живут, как баре. Артисты. Даже сенбернар Лешка, по нутру своему собачьему спасатель – и тот на тумбе сидит. И нравится им, явно же нравится публика, музыка, манеж. А я, лесовик дремучий, этого не понимаю, дочка. Собака – она ж воин, друг, помощник, охранник, добытчик. В тайге греет у костра теплым боком, зверя добыть помогает, от дурного люда уберегает. Вот и жизнь их племя мне четырежды спасало – с шатунами да с секачами, когда на дальней охоте один на один встречался. Собаки у нас так-то всегда были, но жили во дворе, спали в загоне – куда с таким мехом в избу? Если пустишь в сени вдруг, то счастья и гордости столько, аж морды трескаются от улыбок, понимают псины, что заслужили у хозяина почет. Полежат часок, уважение и восторг выкажут – да и во двор, жарко им в дому, тесно. И то пускал я только главного кобеля своры с бабой евонной, старшей сукой. Все дети и родичи их и не пытались взойти, куда в сени ораву таку, восемь псов-то было у меня: шесть лаек да двое суржиков маламутов от огулянных в лесу сук, может, и волчарами огулянных, кто ж знает? Все здоровенные, гордые звери… И хоттошо у меня одно время знатные были. Их банхарами еще называют. С ними история как-то раз случилась занятная.

Бывало, в дом приходили приятели и без меня – двери-то мы в деревне сроду не запирали, даже замков не было никогда. Прийти-то придут, в избу взойдут, а уж назад-то – фигу. Там черные песики мало не с телка ростом на крыльце уже разлеглись, улыбаются двухвершковыми клыками. Так и сидят-то в дому гости, сердешные, пока мы не вернемся. Однажды пятеро набилось их, гостючков-то, всю настойку на лимоннике, матушки моей фирменный напиток, вылакали, видать, сильно ждали – я на дальней делянке был, жена в район уехала. Вот это собаки, девочка. Жили до глубокой старости у меня на пенсионе, кто из тайги выбирался целым. А как время их наступало, то в тайгу и уходили. Навсегда.

Сейчас некоторые в городах больших моду взяли, слышал я: берут в дома кобелей да кастрируют, чтоб управляться с ним проще было, себе чтоб жизнь облегчить, значит. Не понимаю я этого. Какая кастрация? Кобеля охолостить – врага нажить, зверя, помнящего бесчестье, за спиной держать. Да и зачем? Ни силы, ни смелости в калеке нет. Все у меня некалечные были, да. Ну, и щенки, конечно. Дважды в год – всегда. Продавал после отбора, мои собаки ценились по району, из Тувы приезжали за кутяшатами, из области, монголы даже покупали весь помет несколько раз – мои псы лучшие были.

Отбор? Гм… Хм… ты же понимаешь, что щенков до двадцати за щенение порой было? Суки-то, когда живут стаей, в охоту входят в одно время и в одно время щенятся. Куда ораву такую? Чем кормить? Я брал их, как глаза открывали, и в тайгу. В корзину посажу весь помет, человек шесть – восемь, да и отнесу подальше. Пень у меня был присмотрен, широкий, метр, почитай, в диаметре. Вот я их на пень-то посажу, отойду в сторонку, да и гляжу… Которые сразу сами падают – брак. Которых другие сталкивают – брак. А вот те, что упираются и на пне все ж остаются, скулят (малые же еще), но держатся – вот те годные. Те и остаются. Ну, жить остаются, в смысле.