Это просто цирк какой-то! - Лора Радзиевская

6. Люди цирка: Ковбой и Чингачгук

В цирке это приспособление называется люстрой. Такая здоровенная штуковина из толстых труб, железный тор, который подвешивается под купол шапито самым первым, как только установят четыре несущие мачты и натянут основные тросы. Именно к этой штуке крепится весь «аппарат» – те самые рамки, канаты, мостики, лопинги, полотна, ремни, трапеции и кольца, на которых работают артисты в воздухе. На ней же держатся и блоки для лонж, и сами лонжи – страховочные тросы, которые гимнасты, акробаты, «проволочники», все, кто работает не в манеже, а на высоте, обязаны использовать во время репетиций и работы. Лонжи пристегиваются карабином к кольцу, которое вместе с тонким металлическим тросиком намертво вшито в кожаный ремень, скрытый у артиста под костюмом. Больше всего этот ремень напоминает гигантский собачий ошейник: принцип совершенно тот же, только пряжка и фиксирующий стержень сделаны из прочнейших материалов, а сам ремень – из нескольких слоев мягкой кожи, обработанной особым образом. Это, собственно, и вся страховка. Сетку внизу ставят только на номерах «летающих» гимнастов – тех, что работают в отрыве от снаряда.

Понятно, что от надежности крепления как аппарата, так и лонжи зависит все. Ну, то есть в первую очередь жизнь артиста зависит, а уже потом – кому отправляться «по диким степям Забайкалья» и там сидеть. Поэтому цирковые всегда подвеску и настройку «аппарата» делают сами, как парашютисты сами укладывают свои купола. Множество раз я слышала от старших: делиться нужно и должно всем, что есть – водой, магнезией, полотенцем, халатом, гримом, обогревателем, куревом и выпивкой, лекарствами, деньгами, но твоего реквизита не должны касаться чужие руки.

В то утро я, как и всегда впрочем, околачивалась на конюшне: слушала дружелюбную перепалку конюхов с медвежатниками, разносила овес и сено, гладила по бархатным ноздрям Мальчика, молодого вороного жеребца, которого готовили для номера наездников, а он все пытался дотянуться до моих волос и смешно делал губами так: тррргхррррр. Конюшня в передвижке – всего лишь большой брезентовый прямоугольный шатер, соединенный с основным куполом шапито, и там слышен каждый громкий звук, доносящийся… да откуда бы ни доносился – слышно.

– Ты что, парень, твоюматьпростиконешно, совсем охренел?? Где лонжа, блин, лонжа где?? – надсаживаясь, орал Давид Вахтангович, орал громко и с явным грузинским акцентом – очень волновался, значит. Явление это было настолько нетипичным (за прошедшее время я ни разу не слышала, чтоб всегда спокойный шпрехшталмейстер, ведущий свой род от древних и благородных грузинских князей, повысил на кого-то голос), что меня на волне этого ора просто вынесло в манеж. Я увидела причину и чуть сама не заорала: под куполом, держась одной рукой за люстру, висит, просто висит без всякой страховки, парень в модных светлых джинсах и в маечке дикого канареечного цвета. Спокойно так висит себе, будто отдыхает. А другой рукой парень неспешно производит какие-то манипуляции с аппаратом. Лонжи нет. До опилок – четырнадцать метров. Рядом легкомысленно болтается веревочная лестница наших воздушных гимнастов, которой безбашенный смельчак воспользовался, чтоб взобраться на верхотуру.

Внизу беснуется Вахтангович, а на барьере сидит еще один новенький – невысокий симпатичный парень с лукавыми глазами. Сидит и улыбается. Потеряв дар речи, я замахала руками и замычала, тыча пальцем в самоубийцу, на что сидящий на барьере небрежно обронил:

– Ой, дите, та успокойся ты уже, не психуй. Обычное это дело. Сашка всегда так. Все наши привыкли, не спорим и не шугаемся. Чокнутый слегка он, ваще страха не знает – аномалия такая в башке, понимаешь? Вот такое общее горе, адреналиновый наркоман, нужно ему по краешку бегать, а то ни жрать, ни спать не может, аж больной весь делается. Но обаятельный – жуть, сама увидишь. И счастливчик, зараза, все ему с рук сходит, слава богу и тьфу тридцать три раза.

Тем временем обаятельный счастливчик Сашка докрутил то, что крутил, сунул инструмент в задний карман штанов и съехал вниз по канату. Когда при установке циркового шатра краны поднимают люстру под купол, к ней, пока она разложена на месте будущего манежа, прикрепляют несколько канатов, почти таких, как в школах используют на уроках физкультуры, только длиннее в разы, как раз для эффектного спуска гимнастов из-под купола. Закончил артист номер под куполом, взялся двумя руками за канат (там надет специальный «рукав» в виде брезентового цилиндра, чтоб кожу на ладонях не сжечь во время скольжения), и – вуаля! – эффектно съехал в манеж. Именно таким образом и прилетел гипотетический самоубийца прямо в нетерпеливые объятия Давида Вахтанговича, который уже устал орать и теперь просто хватался за сердце.

Так в мою жизнь вошли и остались в ней надолго бесстрашный джедай Сашка Якубов и веселый хитрец Витька Ковбой. Якубов был очень похож на мечту всех женщин Советского Союза серба Гойко Митича, прославившегося исполнением ролей индейских вождей – Чингачгука, Ульзаны и Текумсе. Только волосы у Сашки были светлые, а глаза – карие, веселые и лучистые. В комплекте шли могучий торс атлета, руки с железными мышцами, беззаботность, мягкая улыбка и легкий нрав. Мастер спорта международного класса по акробатике, Якубов пришел в цирк поздно, в двадцать четыре года, и без «корочки» циркового училища, но сразу стал своим – народ манежа мигом разглядел в парне талантливого профи. Кличка у него была, конечно же, Чингачгук.

Ах, как изящно Чингачгук сидел на малюсенькой площадке, закрепленной на вершине перша, и как роскошно потом выходил там же, на девятиметровой высоте, в стойку на руках – плавно, как будто перетекая. А вторым верхним гимнастом в этом номере был Витька Ковбой. Ковбой судьбы моей.

Давид Вахтангович, оторавшись и наматерившись всласть, махнул коньячку, крохотную фляжечку которого всегда носил в кармане домашней куртки, и уволок Якубова на суд и расправу в кабинет директора, а я приступила к ежедневной разминке на пустом (о чудо! Обычно как минимум пять человек репетировали) манеже. Когда дошла очередь до стойки на руках и я в третий раз позорно шлепнулась афедроном о ковер, за спиной зафыркали и ехидно сказали:

– Это кто же у нас тут такой падает, а? Чудненький маленький бегемотик? Да хорошенький какой, хоть и корявенький… Ой, нет, это ж Буратинка деревянная, чурочка неотесанная! И давно ты так корячишься? Эх, дите, неужели никто еще не сказал, что акробатика с гимнастикой тебе противопоказаны категорически? Надо же, какие бесчувственные люди, а? Зря ломаешься ведь, – и аппетитно захрустели чем-то. Кажется, яблоком.

Произнеся вслух то, о чем я и так думала каждый день, Витька через секунду горько пожалел об этом: успокоить «Буратинку деревянную» ему удалось не скоро. Особенно зацепило почему-то злосчастное яблоко, которое этот нехороший человек спокойно лопал, созерцая мою нескладность и неумелость в целом. Когда закончились и его огромный носовой платок, и большая часть махрового полотенца, а поток моих бессвязных сетований и слез почти иссяк, Ковбой принес мне, громко и горестно икающей, воды в большой кружке, задумчиво прошелся по манежу (аккомпанементом ему было клацанье моих зубов о фаянс), еще раз окинул меня оценивающим взглядом и вдруг предложил заняться жонглированием.

Тут же вынул из своего пакета еще три яблока и по кругу непринужденным каскадом запустил их в воздух, ловко ловя одной рукой. Никогда не видевшая вблизи работу жонглера (мы как раз ожидали прибытия в труппу артиста этого жанра), я согласилась попробовать. Просто от отчаяния и из страха, что природа выспалась на мне от души, что Дух цирка, разглядев мою полную непригодность к манежу, отторгнет нелепую и бесталанную дочь блестящей артистки, моей мамы. Добрые мои опекуны, следившие за бытом и здоровьем «нашей девочки», абсолютно не задумывались о том, что я буду делать дальше. Хотела уехать с цирком – уехала, хотела работать в манеже – работаешь. Все любят, все заботятся – хорошо же? А дальше видно будет.

Уже прожившие свои прекрасные и долгие артистические жизни, осчастливленные этими жизнями и искалеченные (Барский – в самом прямом смысле), они не воспринимали целых два месяца моей цирковой биографии даже как мало-мальски серьезный срок (и были абсолютно правы, конечно). Но я-то мечтала о будущих аплодисментах и цветах, о том, как выйду в парад-алле вместе с другими артистами, о том, как будет гордиться мной мамочка…

Только некому было мной заниматься. Совсем некому. Любимые мои ветераны уже почти не имели сил, зато имели по букету болячек, а цирковая молодежь воспринимала меня как хорошенькую улыбчивую малышку, как родственницу директора коллектива, которая, наверное, решила просто поколесить с труппой перед поступлением в институт, но зачем-то ежедневно возится тихонько на манеже, никому не мешает, а совсем наоборот – улыбается и всегда готова помочь. Никто ни о чем не спрашивал, никто не лез с советами. А я страстно хотела, чтоб мне сказали как. И что. Что надо сделать, чтоб стать настоящей цирковой артисткой?