Трое - Кен Фоллетт

– Как он транспортируется?

– Все детали перевозок должны получить наше одобрение.

Дикштейн захлопнул блокнот.

– Похоже, система в самом деле отличная. Могу ли я увидеть ее в действии?

– Это уже зависит не от нас. В каждой отдельной стране вы должны связаться с руководителями атомной энергетики и попросить разрешения посетить установки. На некоторые из них организовываются туристские туры.

– Не можете ли дать мне список их телефонов?

– Конечно. – Встав, Пфаффер открыл ящик с досье.

Дикштейн, решив одну проблему, столкнулся с другой. Он хотел выяснить, в каком ему двигаться направлении, чтобы найти хранилища радиоактивных материалов, и получил ответ: в компьютерах Евроатома. Но все запасы урана, о которых было известно компьютерам, находились под жестким контролем, который практически не позволял похитить ни грамма.

Пфаффер протянул ему листик. Сложив его, Дикштейн сунул бумагу в карман.

– Благодарю вас за содействие.

– Где вы остановились? – спросил Пфаффер.

– В «Альфе», напротив железнодорожного вокзала.

Пфаффер проводил его до дверей.

– Люксембург вам понравится.

– Надеюсь, – ответил Дикштейн, пожимая его руку.

Память порой откалывает странные штуки. Дикштейн понял это еще маленьким ребенком, когда сидел в душной комнатке деда над булочной в Майл-Энд-роуд, с трудом разбираясь в странных начертаниях букв ивритского алфавита. Идея заключалась в том, что в памяти должен был отложиться лишь один образ, который и предстояло запомнить, не обращая внимания ни на что остальное. Чем и занимался Дикштейн, рассматривая лица сотрудников Евроатома.

Секретарши, посыльные и буфетчицы ему не нужны, как и старшие администраторы. Он заинтересован в персонале, занимавшем промежуточное между ними положение, – программисты на компьютерах, управляющие отделами, руководители небольших департаментов, личные помощники и заместители шефов. Для каждого из них он подобрал соответствующие псевдонимы, дающие представления об их характерных чертах: Воротничок, Тони Куртис, Безносый, Седой, Запата, Толстячок.

Он провел еще три дня, так и не сдвинувшись, с места. Наблюдение за Запатой, Толстячком и Тони Куртисом ничего не дало.

Но Воротничок принес ему удовлетворение.

Он был примерно в возрасте Дикштейна, стройный элегантный мужчина в темно-синем пиджаке, с гладким синим галстуком и в белоснежной рубашке с накрахмаленным воротничком. Его длинные волосы, несколько длиннее, чем полагались бы мужчине в его возрасте, седели на висках. Туфли на нем были ручной работы.

Покинув офис, он пересек речку Альзетте и поднялся в старый город. Двинувшись по уходящей под откос мощеной улочке, он вошел в старый дом с террасой. Через две минуты в одном из высоких окон вспыхнул свет.

Дикштейн слонялся вокруг в течение двух часов. Когда Воротничок, наконец, вышел, на нем были плотно облегающие светлые брюки и оранжевый шарф вокруг шеи. Волосы у него на этот раз были зачесаны вперед, что несколько молодило его, и походка у него стала легкой и раскованной.

Дикштейн проследовал за ним до Рюк Дик, где тот нырнул в неосвещенный подъезд и исчез. Дикштейн остался снаружи. Через открытую дверь он не видел ничего, что давало бы представление о пространстве за ее пределами. Уходящая вниз лестница была смутно освещена. Прислушавшись, Дикштейн уловил слабые звуки музыки.

Его миновали двое молодых людей в схожих желтых джинсах и тоже вошли внутрь. Один из них, полуобернувшись, улыбнулся ему и сказал: «Да, это именно здесь». Дикштейн последовал за ними по ведущей вниз лестнице.

Там оказался заурядный ночной клуб со столиками, креслами, с несколькими нишами, с маленькой танцплощадкой и оркестром из трех человек в углу. Уплатив за вход, Дикштейн расположился в нише, скрытой от взглядов Воротничка, и заказал пиво.

Он уже почти догадался, почему тут такая странная атмосфера, и, оглядевшись, получил подтверждение своей мысли: здесь располагался клуб гомосексуалистов. Несколько посетителей пользовались легким макияжем, пара могучих личностей располагалась около стойки бара, а очень хорошенькая девушка держалась за руки с пожилой женщиной в брюках; большая часть обитателей клуба была одета совершенно нормально с точки зрения европейца, и не было ни одного в затрапезном виде.

Воротничок сидел в компании пышноволосого человека в двубортном пиджаке. Дикштейн ничего не имел против гомосексуалистов как таковых. Для него Воротничок – человек, который работает в Евроатоме и виновен лишь в том, что обладает интересующими его сведениями.

Джазовое трио сменилось гитаристом, который исполнял немецкие народные песенки. Дикштейн не улавливал смысла большинства шуток, но остальная аудитория дружно хохотала. Несколько пар танцевало.

Дикштейн увидел, как Воротничок положил руку на колено своего спутника. Встав, направился к их нише.

– Привет, – весело сказал он. – Не вас ли я видел в Евроатоме недавно?

Воротничок побелел.

– Не знаю…

Дикштейн стиснул ему руку.

– Эд Роджерс, – представился он, называясь именем, под которым знал его Пфаффер. – Я журналист.

– Как поживаете, – пробормотал Воротничок. Несмотря на потрясение, у него хватило сообразительности не назваться.

– Мне пора бежать, – извинился Дикштейн. – Был очень рад увидеться с вами.

– Тогда до свиданья.

Повернувшись, Дикштейн покинул клуб. На данный момент он сделал все, что необходимо: Воротничок понял, что его тайны больше не существует, и испугался.

Дикштейн направился к себе в гостиницу, чувствуя стыд и угрызения совести.

На Рю Дик он почувствовал слежку.

Хвост явно был непрофессионален и даже не делал попытки как-то замаскироваться. Шел за ним в пятнадцати-двадцати ярдах, и кожаные подметки его туфель громко шлепали по тротуару. Дикштейн сделал вид, что ничего не замечает. Пересекая улицу, он мельком глянул на преследователя. Это был крупный молодой человек с длинными волосами, в коричневой кожаной куртке.

Через несколько мгновений из тени выступил другой молодой человек и остановился прямо перед Дикштейном, перегородив дорогу. Дикштейн остановился и стал ждать развития событий, раздумывая – что за черт? Он не мог себе представить, кому необходимо его выслеживать, почему те, кому это надо, пустили по следу неловких любителей.

В свете фонаря блеснуло лезвие. Преследователь сзади приблизился к нему.

Молодой человек перед ним сказал:

– Ладно, красавчик, гони-ка нам свой бумажник.

Дикштейн испытал глубокое облегчение. Это были всего лишь уличные грабители, которые решили, что любой, покидающий ночной клуб, может стать их легкой добычей.

– Не бейте меня. Я отдам вам все деньги. – Он вынул бумажник.

– Давай его сюда, – приказал юноша.

Дикштейн не хотел вступать в драку с ними, но, если он мог легко расстаться с наличностью, то попал бы в затруднительное положение, потеряв все свои документы и кредитные карточки. Он вынул из бумажника банкноты и протянул их нападающим.

– Документы мне нужны. Возьмите деньги, и я ничего не сообщу о нашей встрече.

Стоящий впереди схватил деньги.

– Бери и кредитные карточки, – опять приказал тот, что сзади.

Стоящий впереди казался явно послабее. Дикштейн внимательно пригляделся к нему и вежливо попросил:

– Почему бы тебе не убраться у меня с пути, сынок? – И шагнул вперед, обойдя молодого человека по мостовой.

Кожаные подметки выбили дробь, кинувшись за Дикштейном, и теперь ему ничего больше не…

Резко повернувшись, он перехватил ногу этого мальчишки, когда тот занес ее для удара, и одним движением сломал ему коленную чашечку. Вскрикнув от боли, парень рухнул.

Владелец ножа бросился на Дикштейна. Отпрянув назад, Нат нанес удар нападавшему по голени, отклонился и снова ударил. Последовал выпад ножом. Отпрыгнув, Дикштейн нанес ему третий удар, точно в то же место. Раздался звук ломающейся кости, и грабитель рухнул на землю.

Несколько секунд Дикштейн смотрел на двух изувеченных воришек. Он чувствовал себя в роли отца, которому пришлось наказать непослушных детей. Сущие дети, лет семнадцати, прикинул он. Они были опасны, охотясь за гомосексуалистами, но этим вечером Дикштейн занимался тем же.

Он двинулся дальше. Перед ним был весь вечер, и все забудется. Нат решил, что утром покинет город.

Когда Дикштейн работал, то старался отсиживаться в гостинице, чтобы никому не попадаться на глаза. Он позволял себе даже выпивать, хоть пить во время операции было бессмысленно – алкоголь лишал ясности восприятия – и, в общем-то, он не испытывал потребности в нем. Он проводил часть времени, глядя из окна или просиживая у мерцающего экрана телевизора. Он не бродил по улицам, не околачивался в баре отеля, даже не спускался в гостиничный ресторан, предпочитая заказывать еду в номер. Но был определенный предел предосторожностям: человек – не невидимка. И в холле отеля «Альфа» в Люксембурге он наткнулся на человека, который знал его.